«Двойники» Раскольникова (о романе «Преступление и наказание» Ф. М. Достоевского)

Система образов в «Преступлении и наказании» строится так, что­бы показать и доказать ущерб­ность теории Раскольникова, чтобы привести его к сознанию ее ложности. Герою романа кажется, что он ответственен только перед собственной совестью. Суд других он принципиально отвергает. И все же, при всей его замкнутости, эгоцентричности, он не может разорвать объективно существующие связи с внешним миром. Каждое лицо, разговор, даже слу­чайная встреча могут стать стимулом для новых нравственных испытаний (эпизоды с Мармеладовым, матерью и сестрой, с девочкой на бульваре и т. д.). Особое значение в эволюции Раскольникова имели его столкновения со Свидригайловым и Лужиным.

В Свидригайлове есть нечто таинственное. Не всегда можно догадаться, когда он говорит правду о себе, когда смеется над своим собеседником или просто с каким-то наслаждением приписывает себе такие преступления, которые, может быть, никогда и не совершал. Во всяком случае, это человек глубо­ко и сознательно безнравственный.

Раскольников с ужасом осознает, что в мыслях Свидригайлова, во многом чуждом ему и отврати­тельном, есть что-то, напоминающее его собственные мысли, но в искаженном виде (как в кривом зер­кале). «Ну, не сказал ли я, — произносит Свидри­гайлов, обращаясь к Раскольникову, — что между нами есть какая-то точка общая, а?»

Свидригайлов, наделенный несомненным умом и богатым жизненным опытом, догадывается о смысле преступления Раскольникова и смеется над «высоки­ми побуждениями» молодого человека, его теория­ми. Ему-то никакие теории не нужны, он и без них на практике преступает все человеческие нормы, обычаи, законы, нисколько не мучаясь при этом, в отличие от Раскольникова, угрызениями совести.

Тип Свидригайлова был намечен Достоевским еще в «Униженных и оскорбленных». Но если там в об­лике князя Валковского ощущались все же черты мелодраматического злодея, то Свидригайлов полу­чился в художественном отношении более убедитель­ным. Развратник и циник, он вместе с тем изобра­жен писателем в состоянии какой-то внутренней растерянности, душевной неустойчивости и тревоги. Будем справедливы: он ведь способен и на добрые дела. Кажется, ему становится ясной его собствен­ная обреченность. В этом отношении очень показа­телен нравственный поединок Свидригайлова и Дуни Раскольниковой — одна из самых напряженных пси­хологических сцен в романе.

Свидригайлову удалось хитростью завлечь девуш­ку в пустую квартиру. Но он отпускает ее — и вовсе не потому, что испугался револьвера в руках Дуни. Свидригайлов поражен ее душевной силой, внутренней стойкостью. Что же ему остается де­лать? Сознание опустошенности и бесперспектив­ности закономерно приводит Свидригайлова к само­убийству.

Раскольников ужасается, увидев в Свидригайлове реальное осуществление своих идей: отсюда его бо­лезненная тяга к этому загадочному человеку, стрем­ление разобраться в нем и одновременно понять самого себя.

Иначе строятся отношения Раскольникова и Лу­жина. Только брезгливость и презрение вызывает у него делец новейшей формации, «человек весьма почтительный, чьи жизненные принципы основаны исключительно на эгоистическом расчете. Его под­лая натура была разгадана Раскольниковым еще по письму матери. Однако при встрече с женихом сест­ры Раскольников испытывает потрясение, осознавая, что между ним и Лужиным тоже существует нечто общее, какие-то точки соприкосновения. Материал с сайта //iEssay.ru

Лужин исповедует некие теоретические воззрения, опирающиеся на принципы «новейшей экономичес­кой науки». Необходимо, по его словам, отбросить какой бы то ни было нравственный долг личности перед другими людьми: «...приобретая единственно и исключительно себе, я именно тем приобретаю как бы и всем...» — и это будет гарантией «всеобщего преуспевания».

Отвращению Раскольникова нет предела, когда он начинает понимать, что слова Лужина есть снижен­ный, опошленный вариант его же собственной тео­рии. Так сама жизнь заставляет героя романа убе­диться, к каким последствиям на практике могут привести его идеи о праве «избранных» на «вседо­зволенность», какие действия могут быть оправданы теорией о делении всего человечества на два разряда.