Язык действующих лиц как средство их индивидуализации (о пьесе «Дядя Ваня» А. П. Чехова)

Фраза эта в учебных пособиях повторяется так часто, что она уже стала шаблонной. И тем не менее, она справедлива в особен­ности для драматических произведений. Именно там язык действующих лиц приобретает особое значение.

Как может драматург выразить свое отношение к своим персонажам? В произведениях эпических и тем более лирических может быть слышен авторский голос. В драме же авторское начало прямо не вы­явлено, но оно может быть передано через их язык. Вспомните, как в «Горе от ума» разительно отлича­ется речевая манера Чацкого, великолепно владею­щего всеми оттенками русского языка, от Молчалина или Скалозуба. Так происходит и у Чехова.

Дядя Ваня называет Серебрякова бездарностью. Можно ли доверять этой характеристике? Научных трудов профессора мы не знаем. Известно лишь, что он пишет об искусстве. Казалось бы, и язык его должен соответствовать его профессии. Однако если он пишет так же, как говорит, то тогда нужно будет согласиться с жесткими словами дяди Вани: «переливает из пустого в порожнее». И действи­тельно, речевая манера профессора Серебрякова от­личается книжностью; от нее веет какой-то сухо­стью, даже мертвенностью, это стиль казенных бу­маг: «...Нахожу своевременным регулировать свои имущественные отношения постольку, поскольку они касаются моей семьи».

Сравните с этим свободный, поэтический язык, свойственный Астрову, Войницкому, Соне, Елене Андреевне. Порой их речи напоминают даже свое­образные стихотворения в прозе. Вот, например, как, обращаясь к Елене Андреевне, говорит о своих чувствах дядя Ваня: «Сейчас пройдет дождь, и все в природе освежится и легко вздохнет. Одного толь­ко меня не освежит гроза. Днем и ночью, точно домовой, душит меня мысль, что жизнь моя потеряна безвозвратно. Прошлого нет, оно израсходовано на пустяки, а настоящее ужасно по своей нелепости. Вот вам моя жизнь, и моя любовь: куда мне их девать, что мне с ними делать? Чувство мое гибнет даром, как луч солнца, попавший в яму, и сам я гибну».

И монологи Астрова отличаются лирическим ха­рактером. Он обладает несомненным даром поэтичес­кого слова.

Наконец, нельзя не упомянуть о заключительном монологе Сони. Эмоциональная и поэтическая лекси­ка, синтаксическая соразмерность, внутренний ритм, возвышенный и торжественный пафос делают этот монолог великолепным образцом лирической прозы: «Мы отдохнем! Мы услышим ангелов, мы увидим все небо в алмазах, мы увидим, как все зло земное, все наши страдания потонут в милосердии, которое на­полнит собою весь мир, и наша жизнь станет тихою, нежною, сладкою, как ласка. Я верую, верую...»

Не случайно Рахманинов на текст этого прозаи­ческого монолога написал романс (случай исключи­тельный!).

Подтекст в драматургии также помогает понять авторский замысел. Заметим, что только у героев, близких автору, речь отличается много­значностью и ассоциативностью. Например, в речи Серебрякова никакого подтекста нет. А вот противо­положный пример. Четвертое действие пьесы. Все уже свершилось, Серебряков с супругой уехали, го­товится уехать и Астров; он озабочен тем, что одна из его лошадей захромала.

«Астров. Придется в Рождественном заехать к кузнецу. Не миновать. (Подходит к карте Африки и смотрит на нее.) А, должно быть, в этой самой Африке теперь жарища — страшное дело!» Материал с сайта //iEssay.ru

Логического смысла эта реплика совершенно не имеет (точно так же, как не имеет смысла карта Африки, неведомо зачем повешенная на стене ком­наты). Слова доктора совершенно не связаны ни с сюжетом, ни с мучительными переживаниями пер­сонажей. Астров стремится скрыть свои подлинные мысли и чувства; его слова связаны не с бытовой, конкретной темой (только что он упоминал о за­хромавшей лошади), а с далекой, ничего не имею­щей общего со всем строем его мыслей Африкой. И показательно, что дядя Ваня, казалось бы, даже поддерживает разговор о жаре на далеком конти­ненте. Отвечая на реплику Астрова, он говорит: «Да, вероятно». Разумеется, говорит он это чисто машинально, также, подобно Астрову, думая в этот момент вовсе не об Африке, а о чем-то своем...

М. Горький писал Чехову: «В последнем акте "Вани", когда доктор, после долгой паузы, говорит о жаре в Африке, — я задрожал от восхищения перед вашим талантом и от страха за людей, за нашу бесцветную нищенскую жизнь».