Краткое содержание повести Л. Н. Толстого «Детство» (Первый вариант)

Повесть начинается описанием утра после десятого дня рож­дения мальчика Николеньки. Он проснулся оттого, что учитель- немец Карл Иваныч его разбудил, ударив хлопушкой по мухе, которая упала прямо ребенку на голову. Николенька высунул нос из-под одеяла и заспанными сердитыми глазами окинул учителя. Тот продолжал свое занятие, похаживая около стен.

Николенька обиделся на учителя и стал думать о том, что Карл Иваныч обижает его, потому что он маленький. Володю же не трогает, потому что тот старше. И вообще Карл Иваныч — человек противный, и все в облике его противное…

Тем временем учитель разбудил детей, сказав им по-немецки, что мама их уже в зале. Затем сел у Николеньки в ногах и при­нялся его щекотать. Мальчик думал при этом, что Карл Иваныч добрый, а он на него обижался. Ему одновременно хотелось сме­яться и плакать.

Со слезами на глазах он высунул голову из-под подушек и попросил Карла Иваныча оставить его.

Учитель подошел к мальчику и стал спрашивать, что случи­лось. И вот это участие было причиной того, что слезы хлынули из глаз Николеньки еще обильнее. Он сказал, что видел дурной сон — будто матушка умерла и ее несут хоронить.

Дядька Николай принес одежду, и мальчики стали готовиться к тому, что надо идти в классную комнату.

В классной Карл Иваныч был совсем другой — он был стро­гий наставник. В комнате были две полочки. На детской — были книги всех сортов. На полочке Карла Иваныча коллекция была не так велика, но разнообразна. Все вещи учителя всегда чинно и аккуратно лежали на своем месте. Он был круглым сиротой и поэтому всегда любил, когда Николенька выражал ему свою привязанность.

На стене комнаты была доска, на которой кружками отмеча­лись большие проступки детей, а крестиками — маленькие. На­лево от доски был угол, в который детей в случае провинности ставили на колени.

Часто, когда занятия шли уже долго, ребенок, видя в окошко взрослых, сидящих на террасе, думал о том, когда же он будет большой, перестанет учиться и будет сидеть с теми, кого любит.

Карл Иваныч снял халат, надел синий фрак и повел детей вниз — здороваться с матушкой, которая сидела в гостиной и разливала чай, поэтому даже не заметила прихода детей.

Спустя много лет Николенька пытался воскресить в памяти черты лица матери, но они оставались размытыми. В памяти были только карие глаза, выражавшие любовь и доброту, родинка на шее, шитый белый воротничок и сухая нежная рука, которую он так часто целовал.

Сестрица Любочка под руководством гувернантки Марьи Ива­новны (Мими) разучивала этюды. При появлении Карла Иваны­ча Мими возвысила голос и стала руководить занятиями своей подопечной еще повелительнее, так, что ничего не было слыш­но. Это было ее обычное поведение при встрече с Карлом Ива­нычем.

Учитель не обращал на это никакого внимания и, по своему обыкновению, подошел с немецким приветствием к ручке матуш­ки. Она встряхнула черной головкой, будто опомнившись, попро­сила Мими подождать, потому что ничего не было слышно, и улыбнулась. Когда она улыбалась, все вокруг становилось не­сравненно лучше.

Матушка поцеловала Карла Иваныча в висок и поинтересова­лась, как спали дети. Заметив, что Николенька плакал, она поин­тересовалась о причине этих слез. Мальчик ответил, что видел плохой сон.

Еще немного поговорив, матушка отпустила детей к отцу, просив передать, чтобы он зашел к ней перед тем, как идти на гумно.

Дети прошли комнату, со времен деда носившую название официантской, и вошли в кабинет отца.

Папа стоял подле письменного стола и разговаривал о хозяй­ственных делах с приказчиком Яковом Михайловым. Руки при­казчика были заложены за спину, и он быстро шевелил пальцами во всех направлениях. Казалось, по движениям пальцев можно было угадывать тайные мысли Якова, лицо же его всегда было спокойно и выражало сознание своего достоинства и вместе с тем подвластности, то есть: я прав, но воля ваша!

Увидев детей, отец попросил их подождать и закончил хозяй­ственные дела с приказчиком. Пока шел разговор, Николенька заметил на отцовском столе конверт с надписью «Карлу Иванови­чу Мауеру». Видимо, мальчик увидел то, что не надо было ему знать, поэтому отец легким движением руки указал ему направ­ление прочь от стола. Ребенок не понял, ласка это или замеча­ние, на всякий случай поцеловав отцу руку.

Отец продолжил свой разговор с приказчиком, который усерд­но заботился о приращении состояния своего господина. Яков Михайлов был крепостной, весьма усердный и преданный чело­век, но имевший о господских выгодах совершенно странные понятия. Он считал, что состояние хозяина необходимо увеличи­вать за счет состояния хозяйки. И поэтому, когда отец заметил, что можно будет взять деньги из имения матушки, если будет нужно, приказчик остался очень доволен.

И тут папа перешел к серьезному разговору. Он объявил де­тям, что хватит им в деревне баклуши бить, они перестали быть маленькими и им пора серьезно учиться. Мальчики уезжают в Москву с отцом и будут жить у бабушки, а матушка с девочками остается здесь.

Хотя мальчики и замечали какие-то приготовления, которые велись в доме, но все-таки новость эта поразила их необычайно. Володя дрожащим голосом передал отцу просьбу матушки.

Николеньке было очень жаль расставаться с матушкой, но в то же время он радовался тому, что они теперь большие. Стало жаль и Карла Иваныча — ведь неспроста ему приготовили кон­верт, стало быть, придется с ним проститься.

От нахлынувших мыслей Николеньку отвлекло сообщение отца о том, что скоро будет охота, на которую поедут и дети.

Николенька, выйдя из отцовского кабинета, увидел на терра­се Милку, любимую борзую отца, сказал ей, что он уезжает и они больше никогда не увидятся. После этого расчувствовался и заплакал.

Карл Иваныч был не в духе. Это было заметно и по его сдви­нутым бровям, и по тому, как он сердито швырнул сюртук в комод, и как сердито подпоясался, и как сильно черкнул ног­тем по книге диалогов. Володя учился порядочно, Николенька же был так расстроен, что от слез, набиравшихся в глаза при мысли от предстоящей разлуке, совершенно не мог читать. Ког­да же дело дошло до чистописания, то от слез, падавших на бумагу, мальчик наделал столько клякс, как будто писал на оберточной бумаге.

Карл Иваныч сердился, твердил, что это кукольная комедия (любимое его выражение), отругал мальчика за упрямство и по­ставил его в угол. Потом почувствовал свою несправедливость, хлопнул дверью и ушел в комнату дядьки Николая.

Там он долго сетовал на несправедливость со стороны хозяев. Мол, не он ли любил детей, как родных, не он ли занимался с ними, как с родными, а теперь, видите ли, он не нужен, пото­му что детям надо серьезно учиться! После этого учитель гордо говорил о том, что нигде не пропадет и найдет возможность за­работать на кусок хлеба.

Николенька одинаково любил и отца, и Карла Иваныча. Ему было горько, что они не нашли взаимопонимания. Мальчик ду­мал о том, как бы их помирить.

Карл Иваныч вернулся в классную комнату и еще достаточно долго задавал им новые уроки. Николенька устал и с нетерпением ждал появления дворецкого Фоки, который всегда объявлял, что кушать подано.

Вот на лестнице послышались шаги, но это был не Фока. Дверь отворилась, и показалась фигура, совершенно мальчику незна­комая.

В комнату вошел человек лет пятидесяти с бледным, изрытым оспою продолговатым лицом, длинными седыми волосами и ред­кой рыжеватой бородкой; Он был огромного роста, и для того, чтобы войти в дверь, ему надо было не только нагнуть голову, но и согнуться всем телом. На нем было надето что-то изорван­ное, среднее между кафтаном и подрясником, в руке он держал огромный посох. Войдя в комнату, он стукнул этим посохом по полу и захохотал самым неестественным образом. Человек был крив на один глаз, и белый зрачок этого глаза придавал и без того некрасивому лицу еще более отвратительное выражение.

Он подбежал к Володе, начал рассматривать его макушку, потом дуть на клеенку и с самым серьезным выражением лица крестить ее. После этого, указывая на детей, сказал, утирая сле­зы, что они, сердечные, скоро улетят.

Голос его был груб и хрипл, речь бессмысленна и бессвязна (он никогда не употреблял местоимений), но ударения так трога­тельны, а лицо принимало такое печальное выражение, что слу­шая его, нельзя было удержаться от смешанного чувства сожа­ления, страха и грусти.

Это был юродивый и странник Гриша.

Никто о нем ничего не знал. Знали только, что с пятнадцато­го года известен он как юродивый, посещающий монастыри и го­ворящий загадочные слова, которые многие принимали за пред­сказания. Одни говорили, что он несчастный сын богатых родите­лей, а вторые — что он просто мужик и лентяй.

Наконец пришел дворецкий Фока, и все, в том числе и Гри­ша, отправились вниз. Папа и матушка ходили по гостиной под руку и о чем-то беседовали.

Катенька, двенадцатилетняя дочь Мими, попросила Николеньку поговорить с отцом, чтобы и девочек взяли на охоту.

А матушка, которая с утра была заметно расстроена, за обе­дом попросила отца запирать своих страшных собак, которые чуть не покусали бедного Гришу.

Гриша же обедал в столовой за особенным столиком. Он, не поднимая глаз, вздыхал, делал страшные гримасы и говорил будто сам с собою о голубе, которого жалко, потому что улетит на небо, и упоминал камень на могиле.

Отец скептически относился к Грише, а матушка, напротив, его защищала. Она говорила, что трудно поверить, будто чело­век в шестьдесят лет просто из блажи отказался от всех мирских радостей, от предложений жить спокойно на всем готовом и вел жизнь юродивого только из лени.

Обед близился к завершению. Девочки, Любочка и Катенька, снова стали подмигивать мальчикам, прося уговорить старших взять их с собой на охоту. Николенька взялся объявить об этой просьбе вслух. После небольшого совещания вопрос был решен положи­тельно, и, что самое приятное, матушка сказала, что поедет вместе с детьми в линейке.

В конце обеда был позван Яков, который получил подробные приказания насчет линейки, собак и верховых лошадей. Володина лошадь хромала, и папа велел оседлать для него охотничью. Само сочетание «охотничья лошадь» звучало странно в ушах матушки. Ей казалось, что охотничья лошадь должна быть чем-то вроде бешеного зверя, который непременно понесет и убьет Володю. Она твердила, что все гулянье будет в связи с этим мучиться.

Обед кончился. Большие пошли в кабинет пить кофе, а дети побежали в сад шаркать по дорожкам, покрытым упавшими листьями и болтать о разной детской чепухе. Разговор был пре­рван стуком подъезжающей линейки, экипированной по всем пра­вилам охоты. Все побежали наверх одеваться так, чтобы полнос­тью походить на охотников.

После этого дети сбежали вниз насладиться видом собак, ло­шадей и разговорами с охотниками.

Наконец все приготовления были окончены. Дамы расселись в линейке, раскрыв зонтики. Володя сел на охотничью лошадь и был очень хорош на ней, точно большой.

Спустился папа, охотники с борзыми подозвали своих собак и стали садиться. Стремянный подвел лошадь отцу. Он сел на нее, и все поехали.

Впереди всех на лошади ехал доезжачий Турка, человек мрач­ной и свирепой наружности в мохнатой шапке, с рогом за плечами и ножом на поясе. Около задних ног его лошади пестрым волну­ющимся клубком бежали сомкнутые гончие. Выехав за ворота, папа велел охотникам и все остальным ехать по дороге, а сам свернул в ржаное поле.

Хлебная уборка была в самом разгаре. Все поле было покрыто копнами и народом. Староста, с бирками в руках, увидев отца, снял шляпу. Он утирал бороду полотенцем и покрикивал на рабо­тающих.

Говор народа, топот лошадей и телег, веселый свист перепе­лов, жужжание насекомых, неподвижными стайками висевших в воздухе, запах полыни, соломы и лошадиного пота, тысячи раз­личных цветов и теней, белые паутины, носившиеся в воздухе и ложившиеся на жнивье, — все это мальчик видел и чувствовал.

Подъехав к мосту, дети обнаружили появление еще одной телеги. В ней сидел буфетчик со всем необходимым для чая, в том числе мороженым и фруктами. Это была большая радость, потому что пить чай в лесу на траве считалось большим удоволь­ствием.

Турка выслушал от отца подробные наставления по поводу предстоящей охоты, всегда, впрочем, делая все по-своему.

Отец велел Николеньке взять серую собаку Жирана. Мальчи­ку на охоте отводилась своя роль, в строго отведенном месте он должен был с охотничьей собакой ждать появления зверя. Но на­пряжение ожидания было столь велико и столь неестественно, что долго продолжаться не могло, и мальчик переключил свое внимание на муравьиную кучу.

Но вдруг собака рванулась с такой силой, что Николенька чуть было не упал.

На поляну выскочил заяц. Мальчик не выдержал, спустил со­баку, закричал что-то и пустился бежать. В следующую минуту он пожалел о своей ошибке, потому что заяц присел, сделал пры­жок, и больше его никто не видел.

Но каков же был стыд ребенка, когда на поляну вслед за гон­чими выехал Турка. Он видел промашку Николеньки, состояв­шую в том, что он не выдержал. Турка сделал барину замечание, от которого тот впал в совершенное отчаяние и долго не трогался со своего места, слушая, как гончие отбили зайца и Турка в свой огромный рог вызывал собак.

Охота кончилась. В тени молодых берез был разостлан ковер, на котором кружком расположилось все общество. Буфетчик Гав­рила оделил всех мороженым и фруктами. После этого делать было нечего, дети встали и пошли играть. Любочка предложила играть в Робинзона. Володя отказался, сославшись на то, что ему скучно играть в эту игру. Он заметно важничал, потому что, как взрослый, приехал на охотничьей лошади, и притворялся, что очень устал. А может быть, в нем было слишком много здравого смысла и мало силы воображения, чтобы насладиться представ­лением сцен из «Швейцарского Робинзона», которым дети с удо­вольствием занимались. В конце концов Володя сделал снисхож­дение и согласился со всеми поиграть, но вел себя так, что охладил детей к игре. Это было крайне неприятно еще и пото­му, что нельзя было в душе не согласиться, что Володя посту­пает благоразумно.

Николенька знал, что нельзя выстрелить из палки, а тем бо­лее убить тигра. Это игра. Если так рассуждать, то и на стульях ездить нельзя. А мальчик помнил, как в долгие зимние вечера они накрывали кресло платками и делали из него коляску. Один садился кучером, другой лакеем, девочки в середину, три стула были тройкой лошадей, — и все отправлялись в дорогу. И какие разные приключения случались в этой дороге! Как все было ве­село и увлекательно! Если судить по-настоящему, то игры ника­кой не будет. А игры не будет, что ж тогда останется?

Представляя, что рвет с дерева фрукты, Любочка сорвала с одним из листьев огромного червяка, отбросила его и с ужасом отскочила, как будто боясь, чтобы на нее чего-нибудь не брыз­нуло. Игра прекратилась: все припали к земле смотреть эту ред­кость.

Николенька смотрел через плечо Катеньки, которая движени­ем плечиков пыталась вернуть спустившееся платьице с откры­той шеей на надлежащее место. Это ей удалось, но в это время ветер поднял косыночку с ее беленькой шейки. Николенька смотрел-смотрел, потом не удержался и поцеловал ее открытое пле­чико. Она не обернулась, но шейка и уши ее покраснели. Володя же презрительно спросил, что это за нежности.

Николенька же не спускал глаз с Катеньки, с ее свеженького белокурого личика, и в последнее время все больше и больше ею любовался.

Но вот дети подошли к большим, и папа, к великой радости, объявил, что по просьбе матушки поездка отложена до завтраш­него утра.

Дети поехали назад вместе с линейкой. Володя и Николенька, желая превзойти друг друга молодечеством, гарцевали около нее. Николенька желал удивить всех сидевших в линейке и решил вихрем пронестись мимо нее, но несносная лошадка, несмотря на все усилия, остановилась так неожиданно, что он перескочил с седла на шею и чуть-чуть не полетел.

Отец Николеньки и Володи был человеком прошлого века и имел общий для того века неуловимый характер рыцарства, предприимчивости, самоуверенности, любезности и разгула. На людей нынешнего века он смотрел презрительно. Две главные страсти его были — карты и женщины.

Большой статный рост, странная, маленькими шажками, по­ходка, привычка подергивать плечом, маленькие, всегда улыба­ющиеся глазки, большой орлиный нос, неправильные губы, не­достаток в произношении в виде пришептывания, и большая, во всю голову лысина — вот наружность этого человека. Он умел нравиться всем без исключения, особенно тем людям, которым хотел нравиться.

Отец умел взять верх в отношениях со всяким. Не будучи че­ловеком очень большого света, всегда водился с людьми этого круга, и так, что был весьма уважаем, зная крайнюю меру гор­дости и самонадеянности. Очень хорошо он умел скрывать тем­ные стороны своей жизни. Был знатоком вещей, доставляющих удобства и наслаждения, и умел пользоваться ими. Имел блестя­щие связи, частично по товарищам молодости, частично по род­ству своей супруги. Как и все военные, не умел модно одеваться, но зато одевался оригинально и изящно. Был чувствителен и даже слезлив.

Его натура была одна из тех, которым для хорошего дела не­обходима публика. Сложно сказать, были ли у него нравственные убеждения, потому что жизнь его была полна разными увлече­ниями, и он был вполне счастлив.

Хорошими он считал только те поступки, которые доставля­ли ему счастие или удовольствие. Говорил он всегда очень увлека­тельно, и один и тот же поступок мог преподнести как милую шалость и низкую подлость.

Уже смеркалось, когда все приехали домой. Матушка села за рояль, а дети взяли краски, карандаши, бумаги и сели за круг­лый стол рисовать. У Николеньки была одна только синяя краска, но он взялся рисовать охоту. Изобразив на бумаге все события сегодняшнего дня, он наконец так испачкал бумагу синей крас­кой, что с досады порвал лист и пошел дремать на вольтеровское кресло.

Матушка играла второй концерт Фильда — своего учителя. Николенька дремал, и в его воображении всплывали легкие свет­лые образы. Мать заиграла Патетическую сонату Бетховена, и Николенька, слушая эту мелодию, всегда вспоминал что-то грустное и тяжелое. Матушка часто играла эти две пьесы, и мальчик очень, хорошо помнил чувство, которое они в нем возбуждали.

Потом Николенька увидел, как в кабинет отца вошел Яков и с ним какие-то люди с бородами, а после них вошел и Карл Ива­ныч. Мальчик подумал, уж не случилось ли чего.

Нет, ничего не случилось, Карл Иваныч через час вышел, вытирая слезы. Вслед за ним вышел отец, отправился в гостиную и сообщил матушке, что решил взять Карла Иваныча с собой в Москву. Потом передал ей содержание своего разговора со ста­рым учителем.

Матушка сказала, что она очень рада за детей.

Перед ужином в комнату вошел Гриша, который с момента появления в доме не переставал вздыхать и плакать. Потом ска­зал, что завтра утром пойдет дальше.

Николенька подмигнул Володе и вышел за дверь. Потом ска­зал, что если все хотят посмотреть Гришины вериги, то можно подняться и посмотреть в чулане той комнаты, где сейчас ночует юродивый. Девочки выбежали, и все отправились наверх.

Гриша вошел почти вслед за детьми. В одной руке у него был посох, а в другой — сальная свеча в медном подсвечнике. С мо­литвой поставил он свой посох в угол и стал раздеваться. Распоя­сав свой старенький черный кушак, он снял зипун, тщательно сложил его и повесил на спинку стула. Лицо его не выражало тупоумия и торопливости, как обычно; напротив, он был споко­ен, задумчив и даже величав. Движения его были медленны и обдуманны.

Оставшись в одном белье, он опустился на кровать, с усилием поправил вериги, потом перекрестился на образа и перевернул свечу огнем вниз.

Сложив руки на груди и беспрестанно вздыхая, Гриша молча постоял перед иконами, потом с трудом опустился на колени и начал молиться.

Вместо веселия и смеха, на которые рассчитывал Николень­ка, он чувствовал дрожь и замирание сердца.

Долго еще находился Гриша в состоянии религиозного вос­торга, импровизируя молитвы. Потом приподнялся на колени, сложил руки на груди и замолк. В мутном глазу его застыла слеза.

Много воды утекло с тех пор, но впечатление, произведенное Гришей на детей, и чувства, которые он возбудил, не умрут в памяти никогда.

Вера великого христианина Гриши была так велика, что он чувствовал близость Бога, любовь его была так велика, что слова лились сами собой — он их не поверял рассудком…

Чувство умиления Гришиными молитвами не могло долго про­должаться, во-первых, потому что любопытство Николеньки было пресыщено, а во-вторых, потому что его коснулась Катенькина рука. Он бессознательно схватил ее руку и припал к ней губами. Она этого не ожидала и отдернула руку, при этом толкнула сло­манный стул. Гриша поднял голову и стал крестить все углы. Дети с шумом и шепотом выбежали из чулана.

Лет пятьдесят тому назад по дворам села Хабаровки бегала в затрапезном платье босоногая, но веселая, толстая и красно­щекая девка Наташка. По ее заслугам, а также по просьбе ее отца, кларнетиста Саввы, она была взята в господский дом в чис­ло женской прислуги. Будучи горничной барыни (ею была бабуш­ка Николеньки), отличалась в этой должности кротостью нрава и усердием. Когда родилась матушка Николеньки, то потребова­лась няня, и эту обязанность возложили на Наташу. И на новом поприще заслужила она похвалы за деятельность, верность и при­вязанность к молодой госпоже. Но молодой официант Фока ее пле­нил, и Наташка даже ходила к деду с просьбой разрешить ей выйти за Фоку замуж. Дед принял это за черную неблагодарность и сослал ее в наказание в степную деревню на скотский двор. Но через шесть месяцев она была возвращена, потому что никто не мог ее заменить. Она упала дедушке в ноги и просила простить ее за дурь, на нее накатившую. При этом клялась и божилась, что это с ней не повторится. И действительно, сдержала свое слово.

С тех пор Наташка стала Натальей Савишной и надела чепец, весь свой запас любви перенесла она на молодую барышню.

Когда барышня подросла и гувернантка заменила Наталью Савишну, то ей были вручены ключи от всех кладовых. И свои новые обязанности она выполняла с усердием и любовью, во всем видя порчу и расхищение и противодействуя этому.

Когда молодая барышня вышла замуж, она решила отблагода­рить Наталью Савишну и, выразив в самых лестных словах свою привязанность к ней, позвала ее к себе и вручила вольную, а также пообещала выплачивать ей ежегодную пенсию. Наталья Савишна. расстроилась, схватила документ и выбежала из комна­ты. Немного спустя матушка, не понимая причин столь странно­го поступка, вошла в комнату к Наталье Савишне и увидела, что та сидит на сундуке, вытирая слезы, и пристально глядит на валяющиеся на полу клочки вольной. Потом она сказала матушке, что не понимает, почему матушка гонит ее со двора, наверно, чем-то она стала противна. Матушка обняла ее, и обе они распла­кались.

С тех пор, как Николенька помнил себя, он помнил и эту чу­десную старушку, которая никогда не думала о себе. Вся ее жизнь была любовь и самопожертвование.

Николенька часто вспоминал, как сиживал в комнате Ната­льи Савишны, не стесняясь ее присутствием и мечтал вслух, неся разную околесицу. Она только поддакивала. В сундуках, которые стояли в ее комнате, было решительно все. Если что- то нужно было, то. обычно говорили, что надо спросить у Ната­льи Савишны.

И только один раз Николенька на нее рассердился. Он пролил за обедом квас на скатерть, а Наталья Савишна начала тереть его мокрым по лицу, приговаривая, чтобы он не пачкал скатертей. Его это так обидело, что он разревелся от злости. Увидев, что мальчик разревелся, Наталья Савишна ушла, но через пять ми­нут вернулась, неся ему в платочке две карамельки и винную ягоду. У него недоставало сил взглянуть в лицо доброй старуш­ке, и слезы потекли по его лицу еще обильнее, но уже не от злости, а от любви и стыда.

На другой день в двенадцатом часу утра коляска и бричка сто­яли у подъезда. Николай, одетый по-дорожному, готовил экипа­жи к поездке. Возле крыльца стояли дворовые и, поглядывая на приготовления Николая, разговаривали между собой. Ямщики за­нимались своими делами. Почтовые лошади стояли у решетки и отмахивались от мух хвостами. Рядом крутились несколько бор­зых собак. Николенька сидел у окна и с нетерпением ожидал кон­ца всех приготовлений.

Когда все собрались в гостиной около круглого стола, чтобы провести последний раз несколько минут вместе, Николеньке и в голову не приходило, какая грустная минута всем предстоит. В голову приходили самые пустые мысли. Вошла Наталья Са­вишна со своим хозяйственным вопросом. Матушка велела ей прийти попрощаться с детьми. Старушка махнула рукой, закры­ла лицо и вышла из комнаты. У мальчика немного защемило сердце, но нетерпение от предвкушения поездки было сильнее. Он продолжал равнодушно слушать ничего не значащий разго­вор отца с матерью.

Пришел Фока и доложил, что лошади поданы. Матушка при этом известии вздрогнула и побледнела, как будто оно было для нее неожиданно.

Когда отец обнял ее и поцеловал, глаза ее были полны слез и голос дрожал. Николеньке захотелось лучше убежать, чем с нею проститься. Он понял, что в ту минуту, когда она обнимала отца, то уже прощалась с детьми. Матушка целовала и крестила Володю, а потом Николенька, прижавшись к ней, ни о чем не думал, кроме своего горя.

В передней собралась прощаться дворня. И странное дело: спу­стя много лет Николенька мог вспомнить лицо каждого дворово­го, а вот лица и положения матушки вспомнить не мог, потому что, наверное, не собрался с духом взглянуть на нее. Он долго решался — посмотреть или нет на нее еще раз. Мать с теми же мыслями подошла к коляске, позвала мальчика и, грустно улыб­нувшись, поцеловала его в последний раз.

Николенька продолжал плакать, особенно когда, обернувшись, взглянул на матушку еще раз. Она поднималась по ступеням дома, закрыв лицо руками. Фока поддерживал ее. Папа сидел рядом и ничего не говорил.

Мальчику было жалко всех, и слезы опять наворачивались на глаза.

Счастливая пора детства! Как не любить, не лелеять воспоми­наний о ней? Вот и Николенька часто вспоминал матушку, ее ласку и нежность. Мальчик часто говорил матушке о том, что он ее очень любит. А она просила любить ее всегда и никогда не забывать.

После этих слов единственным желанием Николеньки было встать перед иконами и просить господа о здравии папеньки и маменьки. При этом любовь к богу и к маменьке сливались в одно чувство.

Самые лучшие добродетели детства — невинная веселость и беспредельная потребность любви. А чистые слезы умиления утирал прилетевший ангел-утешитель и навевал сладкие грезы неиспорченному детскому воображению.

Почти месяц после того, как ребята переехали в Москву, Ни­коленька сидел в бабушкином доме и писал. Напротив него сидел учитель рисования и поправлял рисунок Володи. Этот рисунок, голова турка, готовился в подарок бабушке в день ее ангела. А Николенька сидел над стихами, которые ему пришло в голову написать по этому же поводу.

Против его ожидания оказалось, что, кроме двух придуман­ных наспех стихов, Николенька ничего больше не смог сочинить. Стал искать в произведениях классиков, но и книги ему ничем не смогли помочь. Николенька знал, что Карл Иваныч любил списы­вать стишки, и стал потихоньку рыться в его бумагах. Наконец, он нашел одно стихотворение, принадлежащее собственно перу учителя. Оно мальчику понравилось, и он решил взять его за об­разец, предварительно выучив наизусть. Дело пошло гораздо легче, и вскоре поздравление из двенадцати строк было готово.

Когда стихи были уже почти закончены и мальчик затруднял­ся всего лишь с несколькими строками, пришел портной и принес новые полуфрачки.

Внешне московское платье было превосходно, хотя, надев его, Николенька почувствовал, что ему в нем тесно и неловко, но скрыл это от всех.

Карл Иваныч тоже переодевался в другой комнате. Пришла одна из горничных бабушки и принесла учителю накрахмаленную манишку, при этом отметив, что Николенька в новом платье вы­глядит молодчиком.

Карл Иваныч обдернул платья детей, попросил Николая сде­лать то же самое с его платьем, и все отправились к бабушке.

У старого учителя была в руках коробочка своего изделия, у Володи — рисунок, а Николенька нес в подарок бабушке соб­ственные стихи. В то время, когда они спускались в зал, разда­лись первые звуки молебна. Бабушка набожно молилась, около нее стоял папа. Весь эффект неожиданного появления был поте­рян, потому что папа повернулся к вошедшим и улыбнулся, за­метив, что они спрятали за спину приготовленные подарки.

И Карл Иваныч, и Володя заслужили похвалы своими подар­ками. Настала очередь Николеньки, застенчивость которого до­шла до последних пределов.

В решающий момент он не мог вымолвить ни слова, несмотря на помощь отца. Бабушка сама взяла листок со стихами и с улыб­кой прочла их. Потом, сославшись на плохое зрение, попросила отца дочитать их до конца. После того, как все было прочитано, бабушка похвалила мальчика и поцеловала его в лоб.

Подарки были положены на выдвижной столик вольтеровско­го кресла, в котором всегда сиживала бабушка.

И тут один из огромных лакеев, всегда ездивших за каретой бабушки, объявил о приезде княгини Варвары Ильиничны. Ба­бушка, задумавшись, ничего не отвечала, и лакей повторил свой вопрос.

Наконец бабушка велела просить и уселась в кресло.

Княгиня была женщина лет сорока пяти, маленькая, тщедуш­ная, сухая и желчная, с серо-зелеными неприятными глазками, выражение которых явно противоречило неестественно-умильно сложенному ротику. Светло-рыжеватые волосы виднелись из-под шляпки со страусовым пером, брови и ресницы казались еще бо­лее рыжим на фоне нездорового цвета лица. Но движения ее были непринужденными, и несмотря на сухость в чертах, общий вид ее имел что-то благородное и энергическое.

Княгиня очень много говорила и делала это так, как будто ей постоянно противоречили.

Несмотря на то, что княгиня поцеловала руку бабушки и по­стоянно называла ее по-французски своей доброй тетушкой, Ни­коленька заметил, что бабушка была княгиней недовольна. Не давая ей ни слова вставить, бабушка тут же поинтересовалась ее детьми.

Княгиня стала рассказывать про своих детей, но речь ее была обращена непосредственно к отцу, потому что бабушка, желая похвастаться своими внуками, уже достала их подарки.

После рассказа княгини у них с бабушкой произошла пики­ровка по вопросам воспитания детей. Излагая свою точку зрения на использование розог в процессе воспитания, княгиня вырази­тельно посмотрела на мальчиков, и Николеньке сделалось весьма неловко в эту минуту. Он подумал, что это счастье — не быть сыном княгини Корнаковой.

Княгиня попросила познакомить ее с мальчиками. Они встали, не зная, как выразить то, что они уже познакомились. Папа под­сказал, что нужно поцеловать руку княгини.

Настроение Николеньки было испорчено замечанием отца на­счет вихров мальчика, который всегда знал, что он не красавец. Николенька подумал о том, что есть же другие предметы для разговора, обиделся и отошел в угол.

Когда княгиня выслушала стихи Николеньки и осыпала сочи­нителя похвалами, бабушка наконец смягчилась и стала говорить с ней по-французски и пригласила приехать вечером со всеми детьми. Княгиня согласилась и, посидев еще немного, уехала.

Гостей с поздравлениями было очень много.

Один из них вошел в комнату и приветствовал дорогую кузину.

Это был человек высокого роста, в военном мундире с боль­шими эполетами. Из-под воротника мундира был виден большой белый крест. Выражение лица гостя было спокойно и открыто. Несмотря на отсутствие волос на голове и положение верхней губы, указывающее на недостаток зубов, человек этот был еще замечательно красив.

Князь Иван Иваныч в свое время сделал блестящую карьеру благодаря благородному характеру, красивой наружности, заме­чательной храбрости, знатной и сильной родне и в особенности счастью. По службе самолюбие его было удовлетворено полнос­тью, хотя он и продолжал служить. За всю свою жизнь он ни разу не изменил своему спокойному характеру, возвышенному образу мыслей и основным правилам религии и нравственности. Общее уважение он приобрел не столько за счет блестящего положе­ния, сколько на основании своей последовательности и твердости. Он был небольшого ума, но образ мыслей имел возвышенный. Добрый и чувствительный, князь был несколько надменен в об­ращении, потому что своей холодностью старался оградить себя от беспрестанных просьб и заискиваний людей, которые желали только воспользоваться его влиянием. Он был человеком хорошо образованным и начитанным, но образование остановилось на том, что он приобрел в молодости. Князь был врагом оригинальности, говоря что оригинальность есть уловка людей дурного тона.

Общество было для него необходимо. Влияние его в обществе было таково, что пригласительный билет от князя был пропус­ком во все гостиные.

Таких людей, как бабушка, оставалось мало, и князь дорожил дружбой человека одинакового воспитания, взгляда на вещи и одних лет, поэтому оказывал бабушке большое уважение.

Николенька не мог наглядеться на князя, внушившего ему уважение, едва ли не такое же, как к бабушке. Князь похвалил стихи Николеньки.

Князь поинтересовался у бабушки, отчего же не приехала мать мальчиков, Наталья Николаевна. Бабушка сослалась на письмо, в котором матушка указывала на недостаток средств для жизни в Москве всей семьей, а также на необходимость дальнейшего воспитания и образования мальчиков. Любочка же, по ее словам, еще слишком мала, и поэтому останется с ней в деревне.

Князь возразил, что это отговорки, мол, оба имения должны приносить хороший доход.

Бабушка прервала князя с грустным выражением, объяснив, что, по ее мнению, все эти отговорки нужны только для того, чтобы отцу вести холостяцкую жизнь. Бабушка жалела матушку, которая, как она считала, несчастлива с этим человеком (она имела в виду отца), потому что он не ценит ее доброты.

Князь упрекнул бабушку в том, что она вечно плачет о вооб­ражаемом горе. По словам князя, отец мальчиков — прекрасный муж и благороднейший человек.

Невольно подслушав разговор, которого ему не надо было слушать, Николенька на цыпочках и в сильном волнении выбрал­ся из комнаты.

Тут он увидел трех мальчиков, подходивших к дому бабушки вслед за молодым гувернером-щеголем, и закричал, что приеха­ли Ивины.

Ивины приходились Володе и Николеньке родственниками, с которыми дети познакомились и сошлись сразу после приезда в Москву.

Из трех братьев особенное влияние на Николеньку оказывал Сережа Ивин. Он был смуглый, курчавый, со вздернутым твер­дым носиком, очень свежими, красными губами и совершенно белыми зубами, темно-голубыми прекрасными глазами и бойким выражением лица. Он никогда не улыбался — или смотрел серь­езно, или от души смеялся своим чрезвычайно увлекательным смехом.

Сережа больше любил играть с Володей, но Николенька ниче­го не желал и был готов всем пожертвовать для него. Еще одно чувство сопровождало интерес Николеньки к Сереже — страх огорчить его или чем-то ему не понравиться. У Сережи была дурная привычка, когда он задумывался, смотреть в одну точку, при этом беспрестанно мигать, подергивать носом и бровями. Все находили эту привычку дурной, но Николенька невольно пере­нял ее, после чего бабушка поинтересовалась, не болят ли у вну­ка глаза. Ведь он хлопал ими, как филин.

С Ивиными приехал гувернер, который с позволения бабушки сошел с детьми в палисадник, сел на зеленую скамью и с видом человека, очень довольного своими поступками, закурил сигару.

Гувернер Ивиных был, как и Карл Иваныч, немец, но совер­шенно не того покроя, как старый учитель. Это был тип молодо­го русского немца, который хочет быть молодцом и волокитой.

В палисаднике было очень весело. Одно обстоятельство едва не расстроило игру. Сережа был разбойник. Погнавшись за проез­жающими, он сильно расшиб колено. Николенька был жандар­мом, которому по сценарию нужно было ловить разбойника и который вместо выполнения своих обязанностей стал расспраши­вать разбойника, не больно ли ему. Сережа рассердился на Николеньку за срыв игры. Хотя по голосу было слышно, что ему очень больно, он вдруг радостно взвизгнул и принялся ловить проезжа­ющих. Его геройский поступок поразил и пленил Николеньку.

Вскоре после этого к компании присоединился Иленька Грап, сын бедного иностранца, жившего некогда у деда Николеньки. Мальчики не обращали на Иленьку никакого внимания, а то и вовсе старались его избегать. Это был тихий, услужливый и добрый мальчик, но тогда казалось, что это такое презренное существо, о котором не стоило ни жалеть, ни думать.

Когда игра в разбойники закончилась, все стали щеголять друг перед другом разными гимнастическими упражнениями. Сережа выделывал разные уморительные штуки, после чего стал за­ставлять повторять то же самое Иленьку. Грап покраснел и ска­зал, что сделать этого не может, после чего все попытались поставить его на голову. Одним из своих отчаянных движений он попытался вырваться из рук мучителей и при этом ударил Сере­жу каблуком по глазу. Сережа тут же схватился за глаз, из кото­рого потекли слезы, оставил Иленьку, и тот упал, никем не под­держиваемый. В слезах он спросил мальчиков, за что же они его тиранят.

Сережа назвал Иленьку нюней, а тот Сергея — негодным маль­чишкой, за что получил еще и по голове. Иленька плакал так, что, казалось, умрет от конвульсий.

Николенька не сообразил тогда, что Иленька плачет оттого, что пять мальчиков, которые ему нравились, безо всякой причи­ны, все согласились гнать и ненавидеть его. Мальчик не мог объяс­нить своей детской жестокости. Неужели желание быть молодцом перед Сережей заглушало все человеческие чувства?

Память об этом была единственным пятном на Николенькиных детских воспоминаниях.

Судя по особенной хлопотливости и по тому, что князь Иван Иваныч прислал свою музыку, ожидалось немалое количество гостей к вечеру. При шуме каждого подъехавшего экипажа Ни­коленька с любопытством смотрел на улицу. К крыльцу подъеха­ла карета, и приняв ее за карету Ивиных, Николенька побежал встречать их в переднюю. Но вместо Ивиных показались две осо­бы женского пола, одна из которых оказалась чудесной двена­дцатилетней девочкой с прелестной курчавой головкой. Это были госпожа Валахина и ее дочь Сонечка. Бабушка была очень рада видеть Сонечку, назвав ее очаровательным ребенком. Сонечка улыбнулась, покраснела и сделалась так мила, что Николенька, взглянув на нее, тоже покраснел.

Подъехал еще один экипаж. Это была княгиня Корнакова с сыном и невероятным количеством дочерей. Все дочери были похожи на княгиню и невероятно дурны, ни одна не останавлива­ла на себе внимания. Этьен, сын княгини, был именно таким, каким мог быть по представлению Николеньки мальчик, которо­го секут розгами.

Дети долго стояли друг против друга, кажется, решившись поцеловаться, но потом, поглядев в глаза друг другу, почему-то раздумали. Николенька поинтересовался у Этьена, не было ли им всем тесно в карете. Оказалось, что Этьен в карете не ездит, а всегда садится на козлы, а иногда и кнут берет.

Тут вошел лакей и начал выяснять у говорившего, куда он дел кнут. Этьен в конце концов признался, что потерял его и запла­тит лакею стоимость кнута.

Лакей возразил, что молодой барин очень плохо платит свои долги. Этьен возмутился и побледнел от злости, увлекая Николеньку в зал.

Это слышала бабушка и, когда молодой князь подошел к ней, взглянула на него с выражением такого пренебрежения, что дру­гой на его месте просто бы растерялся, а он ничего: раскланялся всему обществу если не ловко, то совершенно развязно.

Все внимание Николеньки занимала Сонечка, и когда приехал Сережа Ивин, вместо удовольствия, которое всегда было от встре­чи с Сережей, он почувствовал странную досаду на то, что Сере­жа увидит Сонечку.

Сережа достал из кармана новую пару лайковых перчаток, сказав, что, видно, будут танцы. Николенька побежал наверх ис­кать перчатки для себя, но ничего не нашел и подумал о том, что жаль, нет рядом Натальи Савишны, перчатки сразу же на­шлись бы.

Положение спас Володя, который предложил спросить пер­чатки у бабушки. Бабушка, обратившись к г-же Валахиной, ска­зала, что молодой человек так франтится, чтобы танцевать с ее дочерью. Она долго и серьезно держала Николеньку за руку, пока смех гостей по этому поводу не сделался общим. Сонечка тоже смеялась, искренне, громко и заразительно. Но эпизод с перчат­кой принес Николеньке и пользу, потому что поставил его на свободную ногу в кругу гостиной. Он далее не чувствовал уже ни малейшей застенчивости в зале.

Далее были танцы, один из которых Николенька танцевал с Сонечкой. Она была очень мила. Николенька был в восторге и не помнил себя от радости.

Началась мазурка, и Николеньке больше хотелось спрятаться за кресло бабушки, нежели идти танцевать, потому что он реши­тельно не знал, что делать со своими ногами. Но не успел он опомниться, как чья-то рука в белой перчатке очутилась в его руке, и пара пустилась вперед.

Во время мазурки Николенька совершенно опозорился, по­скольку не умел танцевать ее, чем вызвал недоумение окружа­ющих и недовольство отца.

И тут мальчик вспомнил матушку, луг перед Домом, высокие липы сада, чистый пруд, над которым вьются ласточки, синее небо с белыми прозрачными тучами, пахучие копны свежего сена, и еще много детских радужных воспоминаний носилось в его воображении.

Молодой человек, танцевавший в первой паре, за ужином сел за детский стол, чем необычайно польстил Николеньке. В продол­жение ужина все время шутил, пытался развеселить Николень­ку и подливал ему вина, так что к концу ужина тот почувствовал приятную теплоту по всему телу и расхохотался.

Сонечка убедительно просила мать остаться еще на полчаса. Г-жа Валахина имела неосторожность улыбнуться, что немедленно было принято за разрешение. Николенька и Сонечка весело кру­жились в танце, довольные каждый собой и друг другом. Душа Николеньки была переполнена счастьем. Сердце билось, кровь беспрестанно приливала к нему, хотелось плакать.

Сонечка предложила Николеньке перейти на «ты», и это пред­ложение было с радостью принято. После этого она сообщила, что два раза в неделю гуляет с матушкой на Тверской, и предло­жила Николеньке гулять вместе с ними.

Все, решительно все были влюблены в Сонечку. Уходя, она кивнула всем на прощание хорошенькой головкой, и каждый был уверен, что она кивает именно ему. Но Николенька знал, что это сделано именно для него.

Прощаясь с Ивиными, он впервые холодно поговорил с Сере­жей. С того вечера Сережа полностью потерял власть над Николенькой.

Вечером в спальне чувства переполняли Николеньку, и он ре­шил ими поделиться с Володей. Ему очень хотелось, чтобы и Во­лодя, и весь мир говорили о Сонечке. Он признался Володе, что влюблен в Сонечку.

Оказалось, что Володя тоже в нее влюблен и готов ее всю расцеловать. Николенька с досады разревелся и заслужил от бра­та в свой адрес слова, что он настоящая девочка.

Шестнадцатого апреля, спустя шесть месяцев после описыва­емых событий, отец вошел утром к мальчикам во время классов и объявил, что ночью они едут с ним в деревню. У Николеньки защемило сердце, и он тут же подумал о матушке.

Причиной внезапного отъезда было письмо от матушки, в ко­тором она сообщала, что при прогулке с детьми простудилась и почувствовала озноб и жар. Далее она писала, что после уго­воров Мими она легла в постель и вызвала доктора Ивана Васи­льевича, который обещал быстро поставить ее на ноги. Просила также напрасно не беспокоиться, поскольку скоро, очевидно, поправится. Материал с сайта //iEssay.ru

После рассказа о делах домашних матушка перешла к разго­вору серьезному. Отец написал ей, что дела его идут не слишком удачно, и просил разрешения взять часть денег с доходов, полу­ченных с ее деревни Хабаровки. Матушка разрешила пользовать­ся этими деньгами и не спрашивать впредь на это особого разре­шения. Она подозревала, что дело, вероятно, вовсе не в плохом состоянии хозяйственных дел, а в том, что отец вновь проиграл­ся. Ее огорчал не столько сам проигрыш, так как она никогда не рассчитывала на его выигрыши. Она расстраивалась из-за того, что супругом владеет эта преступная страсть к игре.

Далее следовал ответ на предложение отца отдать детей в учеб­ное заведение. Матушка высказывалась против и просила дать обещание никогда этого не делать.

В конце письма матушка просила отца поскорее кончить все дела и приезжать в деревню на целое лето. Весна, по ее словам, была чудо как хороша, и планы на лето были самые радужные.

Следующая часть письма была написана по-французски не­ровным почерком, на другом клочке бумаги. Там говорилось со­всем другое. Матушка просила отца не верить тому, что она писа­ла до этого о своей болезни, которая оказалась очень серьезной. С постели ей больше не встать, это она знала точно, и просила отца скорей приехать к ней и привезти детей для того, чтобы благословить их в последний раз. Еще она просила не думать о том, что это письмо является плодом больного воображения, поскольку мысли ее чрезвычайно ясны в эту минуту. Она пони­мала, что жить ей оставалось недолго, и просила у бога мужества и терпения, чтобы всей семье достойно перенести это несчастие. Прощаясь с детьми, она вопрошала: неужели они когда-нибудь забудут ее?

К письму матушки прилагалась записка Мими, в которой она просила срочно приехать, если отец с мальчиками еще хотят за­стать матушку в живых, пока этот ангел (как она называла бары­ню) их не покинул.

Наталья Савишна, которая проводила все ночи у постели боль­ной матушки, рассказывала, что матушке перед смертью было видение, после которого она окончательно слегла и дела ее пошли все хуже и хуже.

Выезжая из Москвы, папа был задумчив и на вопрос Володи, не больна ли матушка, утвердительно кивнул головой. По мере приближения к дому лицо его становилось все более печальным. Когда коляска подъехала к дому, навстречу выбежал Фока со слезами на глазах и сообщил, что Наталья Николаевна уже шес­той день не выходит из спальни.

Чем ближе подходил отец к комнате матушки, тем более было заметно его беспокойство. Из коридора выбежала заплаканная Мими. Наталья Савишна, увидев мальчиков, вместо того, чтобы, как обычно, целовать их при встрече, посмотрела на них сквозь очки, и слезы потекли у нее градом.

Николеньке очень не понравилось, что при встрече с ними все плачут, в то время как они с Володей совершенно спокойны.

В комнате матушки было почти темно, жарко и пахло много­численными лекарствами. В кресле дремал доктор, а белокурая девушка прикладывала лед к голове матушки. Увидев вошедших, девушка отняла руку от головы матушки и прошептала, что боль­ная в забытьи.

Глаза матушки были открыты, но она ничего не видела в эту минуту. В этом страшном взгляде было столько страдания, что его невозможно было потом никогда забыть.

Детей увели. Потом Наталья Савишна рассказывала, что в по­следнюю минуту у матушки не было уже достаточно сил. Она подозвала к себе папеньку и шепотом попросила привести детей. Доктор не разрешил, боясь, что это ее встревожит еще сильнее. Матушка, умирая, видимо, заочно их благословляла, что выра­жалось в последнем движении ее руки. Потом вдруг заговорила, да таким голосом, что вспомнить страшно, прося матерь божию детей не оставить. Тут уж боль подступила ей под самое сердце, и она скончалась в ужасных страданиях.

Наталья Савишна после этого рассказа отвернулась и горько заплакала.

На другой день Николеньке захотелось еще раз взглянуть на покойницу-матушку. Преодолев невольное чувство страха, он от­крыл дверь и вошел в залу.

У гроба в дальнем углу сидел дьячок и читал псалтырь.

Николенька стал всматриваться, но глаза его были так запла­каны и нервы так расстроены, что он не мог ничего разобрать. Потом встал на стул, чтобы еще раз взглянуть на лицо самого дорогого для него человека. Долго не мог мальчик поверить, что это прозрачное восковое лицо — лицо его матушки. Она вспоми­налась ему живая, веселая, улыбающаяся. Потом какая-нибудь черта в мертвом лице вновь его возвращала к действительности, и так много раз.

Дверь скрипнула, пришел другой дьячок на смену. Этот шум вернул Николеньку к действительности. Он подумал о том, что выглядит бессердечным мальчиком, стоящим на стуле у гроба в позе, не имеющей ничего трогательного, перекрестился, по­клонился и заплакал.

Позже, вспоминая случившееся, он понимал, что эта минута забвения и была настоящим горем.

Утром перед выносом отслужили панихиду, и дворовые, все в слезах, пришли поклониться умершей барыне.

Николенька ловил себя на мысли, что во время церемонии похорон был весьма хладнокровен и не молился в душе. Заботил­ся о том, что новый полуфрак жал под мышками, боялся запач­кать новые панталоны и делал наблюдения за всеми присутство­вавшими. Отец, как всегда, был необычайно эффектен, и именно эта его эффектность в такую минуту была неприятна. Мими ры­дала в голос, а Николеньке казалось, что она закрывала лицо руками от зрителей, чтобы хоть на минуту отдохнуть от притвор­ных рыданий. Лицо Любочки выражало только детский страх. Откровенная натура Володи была откровенна и в горести. Все по­сторонние, бывшие на похоронах, были несносны.

В дальнем углу залы стояла на коленях, спрятавшись ото всех, сгорбленная седая старушка и молилась, прося бога поскорее со­единить ее с той, кого она любила больше всего на свете. Нико­ленька подумал, что истинно покойную любила только эта ста­рушка, Наталья Савишна.

После молебна все стали прощаться с покойной матушкой. Одной из последних подошла крестьянка с девочкой лет пяти. Никогда Николеньке не забыть того крика ужаса, который издавала ма­ленькая девочка, прижавшись к матери.

Мальчика поразила мысль о том, что лицо, которое было ис­полнено такой красоты и нежности, лицо, которое он любил боль­ше всего на свете, может внушать и ужас. Эта мысль открыла ему горькую истину и наполнила душу отчаянием.

Матушки уже не было, а жизнь шла своим чередом. Нико­леньке казалось, что этот обычный порядок вещей есть оскорб­ление памяти покойной матушки. Ничего в доме не изменилось, только ее не было…

Накануне погребения зашел он поговорить с Натальей Савиш­ной о своем горе. Единственный человек, который понимал маль­чика, понял его и в этот раз. Она сказала, что господь бог взял матушку, потому что добрых там, на небесах, и нужно.

Эта простая мысль поразила мальчика. Он взглянул на ста­рушку. Ее впалые глаза выражали великую, но спокойную пе­чаль. Она надеялась, что господь бог ненадолго разлучил ее с той, на которой была сосредоточена вся сила ее любви.

Потом она вспоминала те дни, когда ее любимица была ма­ленькой. Скорбела о том, что покойница ушла раньше, чем ее старая няня. Не скрывала, что так любить, как любила она Николенькину матушку, никого и никогда любить уже не будет.

Вошел Фока для того, чтобы отвесить из кладовой продукты для кутьи. Николеньку в Наталье Савишне поразил переход от возвышенного чувства в мелочной придирчивости, с которой она отпускала продукты. Потом он понял, что у нее было достаточно присутствия духа для того, чтобы заниматься своими прямыми обязанностями наряду с постигшим ее горем.

Беседы с Натальей Савишной у Николеньки повторялись каж­дый день; ее тихие слезы и набожные речи доставляли мальчику отраду и облегчение.

Через три дня семья всем домом переехала в Москву, и Нико­леньке не было суждено увидеть больше бедную старушку.

В Москве бабушка узнала ужасную весть о смерти матушки только тогда, когда ребята с отцом вернулись назад. Горе бабуш­ки было необыкновенным, и доктора опасались за ее здоровье. Но после того, как старушка оправилась от пережитого, всю свою любовь она перенесла на детей. Никому не могло прийти в голову, глядя на печаль бабушки, что она преувеличивает свое горе, но Николенька почему-то больше все равно сочувствовал Наталье Савишне и остался убежден в том, что никто сильнее и нежнее ее не любил покойную матушку.

После смерти матери у Николеньки кончилась счастливая пора детства и началась пора отрочества.

Еще несколько слов о Наталье Савишне. Она умерла вскоре после отъезда семьи из деревенского дома. Оставшись не у дел, она долго не могла найти себе места, и вскоре у нее открылась старческая болезнь.

Страдания свои она переносила с истинно христианским тер­пением. Заранее распорядилась относительно своих похорон и умерла с радостной улыбкой, произнеся имя Божие. Вся ее жизнь была чистая, бескорыстная любовь и самоотвержение.

Похоронили старушку, по ее желанию, недалеко от часовни, которая стояла на могиле матушки.

Часто останавливался Николенька между часовней и черной решеткой. Одна мысль постоянно приходила ему в голову: неуже­ли провидение только для того соединило его с двумя этими су­ществами, матушкой и Натальей Савишной, чтобы вечно сожа­леть о них?