О повести «Капитан Дикштейн» М. Н. Кураева

В «фантастическом повествовании» (таков подзаголовок) М. Ку­раева «Капитан Дикштейн» события Кронштадтского мятежа (само название «мятеж», как окрестили восстание авторы «Краткой истории ВКП(б)», уже носило негативный оттенок) показаны изнутри, с точки зрения его участников. Оказалось, что собы­тия в Кронштадте были не «вылазкой кулацко-эсеровских эле­ментов», а трагедией, в которой против мятежных матросов шли по льду Кронштадтского залива такие же «братишки», вынужденные убивать, расстреливать. М. Кураев отметает сло­жившийся стереотип: «кто не красный, тот белый». Для него есть люди, есть человек, «отведенное ему во всемирной исто­рии место», и «судьбу человека проследить и описать куда труд­ней, чем историю государства, города или знаменитого ко­рабля».

Эпиграф из «Мертвых душ» «Зато какая глушь и какой зако­улок!» отсылает к Гоголю. Гоголевские мотивы откликаются в изображении «маленького человека», «песчинки истории». Этот человек живет в Гатчине, которая в 1960-х годах (о которых идет речь) действительно «закоулок», «обочина истории».

М. Кураев сопрягает в пространстве повести мелкие подроб­ности быта и грандиозные исторические события, и при этом одно не заслоняется другим, а существует рядом. Жизнь «ма­ленького» человека писатель равнополагает жизни государства. Он показывает «неканонического» героя, которого, как бы не­значительны для большой истории ни были его страсти, нельзя вычеркивать из этой истории.

Писатель из современности героя обращается к чрезвычай­ному событию в его жизни, перевернувшему всю судьбу. Оказы­вается, что капитан Игорь Иванович Дикштейн — вовсе не Дикштейн. М. Кураев создает не детектив, а живописует фантастику реальности. «Где же еще прикажете искать фантастических геро­ев и фантастические события, как не в черных дырах истории, поглотивших, надо полагать, не одного любопытствующего, не­расчетливо заглянувшего за край!»

Постепенно раскрывается история героя, переплетенная с историей государства.

На линкоре «Севастополь» служил студент, сторонящийся всякой политики, Игорь Дикштейн. Рядом с ним кочегарил мат­рос, и имени-то в повести не имеющий, просто Чубатый, вся заслуга которого перед мятежом состояла в том, что он дерзко освистал в четыре пальца большевистского оратора. Но во время волнений он за бравый вид был одарен в числе активных участ­ников серебряным рублем. Когда мятеж был подавлен, всех вла­дельцев этих рублей решено было пустить в расход.

М. Кураев воссоздает абсурд реальности, когда, накладыва­ясь одна на другую, случайности фантастически изменяют жизнь и судьбу человека. Заснувший Чубатый не слышал, как выкликали его фамилию, чтобы вести на расстрел. Конвоиру было все рав­но, кого расстрелять, совпадало бы количество. И он тащит пер­вого попавшегося, благо и сапоги у того на ногах очень уж при­глянулись конвоиру — можно будет попользоваться. Этим пер­вым оказывается недоучившийся студент Дикштейн. Так жизнь совершает поистине фантастический выверт — Чубатому ничего не остается, как назваться Дикштейном, в то время как реаль­ный Дикштейн погибает под именем Чубатого. Материал с сайта //iEssay.ru

Происходят фантасмагорические трансформации. Реального Дикштейна нет, он расстрелян, но существует его имя. Нет на­стоящего имени у Чубатого. Потеряв имя, он потерял возмож­ность жить своей, прежней, настоящей жизнью. Он теперь вы­нужден жить так, как, по его мнению, мог бы жить реальный Игорь Иванович. «Герой повести жил какой-то третьей жизнью: не своей (опасно!) и не чужой (недостижимо!), а какого-то но­вого человека, почти незаметного, как бы утончившегося в же­лании занять наименьшее место, но все равно живого и по- своему даже прекрасного!»

М. Кураев показал связь Истории с Человеком, даже самым «распоследним подданным империи», попробовал повернуть политическое событие в русло человеческой трагедии.

Исторический факт писатель интерпретирует с общечелове­ческой точки зрения. Он показывает реальные причины восста­ния, анализирует расстановку сил и положение на Балтийском флоте, приводя реальные статистические данные. Впервые крон­штадтские события были изображены не как заговор, мятеж, а как трагедия, как акт отчаяния.