Краткое содержание романа М. А. Булгакова «Мастер и Маргарита» (Первый вариант)

Услышав разговор литераторов, он вежливо снял головной убор и попросил разрешения присоединиться к беседе, потому что предмет ее был необычайно интересен, и пришел в совершенный восторг, узнав, что его собеседники — атеисты.

Разговор перешел на то, кто же на самом деле управляет жизнью человеческой и всем распорядком на земле. Бездомный поторопился ответить, что этим занимается сам человек. На что иностранец возразил, что человек лишен возможности не только что-то планировать на длительный срок, но и не знает, что про­изойдет на завтрашний день. И, словно прочитав мысли Берлио­за, сказал, что кое-кто может планировать поездку в Кисловодск, а потом возьмет, да и попадет под трамвай.

Предложив поэтам закурить, он продолжил разговор. Пере­шел к тому, что человек не просто смертен, а иногда еще и вне­запно смертен. Потом заявил Берлиозу, что сегодняшнее вечер­нее заседание в МАССОЛИТе не, состоится. На вопрос Михаила Александровича почему — ответил, что ему отрежет голову жен­щина, и что Аннушка уже не только купила, но и разлила под­солнечное масло.

Бездомный, оттащив Берлиоза от скамейки, горячо зашептал, что у иностранца надо спросить документы, поскольку он силь­но смахивает на шпиона, и предложил задержать его.

Иностранец опять, словно читая мысли собеседников, достал свои документы. Берлиоз сумел разглядеть на визитной карточке надпись иностранными буквами — профессор и начальную букву фамилии — двойное «В». Профессор сказал, что он историк, при­глашен в Государственную библиотеку как единственный в мире специалист по черной магии. Берлиоз успокоился, услышав, что перед ним историк. Профессор поманил к себе обоих поэтов и сказал, чтобы они имели в виду, что Иисус действительно су­ществовал.

На требование Берлиоза предъявить какое-нибудь доказатель­ство ответил, что доказательств никаких не нужно, и начал свой рассказ…

В белом плаще с кровавым подбоем, шаркающей кавалерий­ской походкой ранним утром четырнадцатого числа весеннего месяца нисана в крытую колоннаду дворца Ирода Великого вы­шел прокуратор Иудеи Понтий Пилат.

Больше всего на свете прокуратор ненавидел запах розового масла и предвидел нехороший день, поскольку начал ощущать этот запах с рассвета. У прокуратора начинался приступ непобе­димой, ужасной болезни под названием гемикрания (мигрень), при которой болит полголовы, и нет ни средств, и никакого спасения.

Прокуратору приготовили кресло у фонтана, он сел в него, ни на кого не глядя, и протянул руку в сторону. Секретарь вложил в нее пергамент. Не удержавшись от болезненной гримасы, про­куратор бегло прочитал написанное о подследственном из Гали­леи и спросил, не посылали ли дело к тетрарху. Секретарь отве­тил, что тетрарх отказался дать заключение по делу и отправил его на утверждение Понтия Пилата. Пилат приказал привести обвиняемого.

Двое легионеров поставили перед прокуратором человека лет двадцати семи, одетого в старенький голубой хитон, и с белой повязкой на голове. На лице обвиняемого были следы побоев. При­веденный глядел на прокуратора с тревожным любопытством. Пон­тий Пилат тихо спросил арестованного, правда ли, что тот подго­варивал народ разрушить ершалаимский храм.

Говоря это, прокуратор сидел как каменный, и только едва шевелил губами, потому что боялся качнуть пылающей болью головой.

Человек со связанными руками невольно подался вперед и, назвав прокуратора добрым человеком, попытался начать беседу. Понтий Пилат разозлился на то, что его назвали добрым челове­ком. Он ответил подследственному, что в Иудее его называют чудовищем, и приказал явиться к нему кентуриону Крысобою, который был настолько огромен ростом и широк в плечах, что заслонял собою солнце.

Прокуратор приказал Крысобою научить стоявшего перед ним обвиняемого, как надо разговаривать с представителем власти. Кентурион, несильно размахнувшись, ударил арестованного би­чом по плечам, отчего тот упал, как подкошенный. Марк одной рукой поставил его на ноги, приказал римского прокуратора на­зывать «игемон» и других слов не говорить.

Через минуту обвиняемый снова предстал перед прокурато­ром. Тусклый больной голос спросил его имя, и арестованный, всем своим видом желая отвечать толково, ответил, что его зовут Иешуа, прозвище его Га-Ноцри, родом он из города Гамалы. На последующие вопросы прокуратора отвечал, что кто он по кро­ви, не знает, родителей своих не помнит, говорили, что его отец был сириец. Постоянного места жительства не имеет, знает гра­моту, греческий и арамейский языки.

Пилат усилием приподнял один глаз, посмотрел удивленно и продолжал дальнейшую беседу по-гречески. Прокуратор снова повторил свой вопрос о том, действительно ли обвиняемый подго­варивал народ к разрушению ершалаимского храма, добавив, что, мол, записано за Иешуа немного, но записанного достаточно для того, чтобы его повесить. Га-Ноцри попытался убедить прокура­тора в том, что вся путаница происходит оттого, что за ним не­верно записывают. Ходит за ним один человек с козлиным перга­ментом и все пишет, а когда сам Иешуа заглянул в этот перга­мент, то ужаснулся, потому что ничего из того, что там записа­но, он не говорил.

Пилат поинтересовался, что это за человек. Иешуа ответил, что зовут того Левий Матвей, сборщик податей. Поначалу мытарь отнесся к философу неприязненно и даже оскорблял его, но по­том бросил деньги на дорогу и отправился путешествовать вместе с Га-Ноцри.

Прокуратор, продолжая испытывать невыносимые боли, по­думал о том, что проще всего было бы повесить этого человека, а затем прогнать всех, велеть затемнить комнату, потребовать холодной воды и позвать любимую собаку Банга, пожаловавшись ей на болезнь гемикранию. Он смотрел на стоявшего перед ним человека, мучительно вспоминая, зачем он здесь, а когда вспом­нил, задал еще раз вопрос о том, правда ли, что Га-Ноцри под­говаривал на базаре народ разрушить ершалаимский храм. Под­следственный ответил, что он всего-навсего сказал, что рухнет храм старой веры и создастся новый храм истины. Пилат возму­тился, почему этот человек говорит об истине, не имея о ней ни малейшего представления. Мысленно он пожелал себе яду из-за обострившейся головной боли и вдруг услышал голос Иешуа.

Истина, сказал философ, прежде всего, в том, что у проку­ратора болит голова, и болит настолько сильно, что тот малодуш­но помышляет о смерти. Понтию Пилату трудно даже просто на кого-либо смотреть, не говоря уж о беседе. Иешуа огорчен тем, что является палачом прокуратора, который не может ни о чем думать, и желает только одного: чтобы пришла его собака. Потом сказал, что мучения игемона скоро пройдут.

Секретарь, ранее все записывавший, поднял глаза и вытара­щил их на своего начальника.

Философ продолжал говорить о том, что большую пользу про­куратору принесла бы прогулка, во время которой он будет с ра­достью сопровождать Пилата. Беда того в том, что прокуратор совершенно оторван от людей. Нельзя жить, поместив всю свою привязанность в собаку.

Прокуратор отдал приказ развязать руки арестованному и на­чал допытываться, не врач ли стоявший перед ним и откуда он знает, что Понтий Пилат хотел позвать собаку. Иешуа ответил, что он не врач, хотя и знает латынь, а насчет собаки — так игемон постоянно водил рукой по воздуху, словно рисуя силуэт собаки.

Прокуратор заметил, что язык арестованного подвешен очень хорошо, и поэтому он не сомневается в том, что за Га-Ноцри ходили толпы праздных зевак. Потом прокуратор спросил, прав­ду ли говорят, что подследственный въехал в Ершалаим на осле, а толпы праздных зевак бежали за ним и пели ему дифирамбы, как будто некоему пророку. Иешуа удивился, потому что осла у него никакого не было, а в город он вошел только в сопровож­дении одного Левия Матвея. На последующие вопросы прокура­тора Га-Ноцри отвечал, что Дисмаса, Гестаса и Варраввана не знает, все время употребляет слова «добрые люди», потому что на свете, по его мнению, нет злых людей, и даже Марк Крысобой изменился бы, если бы с ним можно было поговорить.

В это время на колоннаду стремительно влетела ласточка, и в светлой и легкой теперь голове прокуратора зародилось реше­ние о том, что он не утвердит смертный приговор Га-Ноцри, вынесенный Малым Синедрионом. К тому же самого философа прокуратор решил представить душевнобольным. Секретарь по­дал прокуратору еще один пергамент, прочитав который, Пон­тий Пилат переменился в лице. Он спросил, не говорил ли фило­соф что-либо о великом кесаре? Лицо прокуратора было грозно, но глаза тревожны. Он повторил свой вопрос, пытаясь подать ка­кой-то знак обвиняемому. Игемон пытался выяснить, знает ли Га- Ноцри некоего Иуду из Кириафа, и что он говорил этому Иуде о кесаре.

Арестованный ответил, что действительно познакомился вче­ра с Иудой, который любезно пригласил его на ужин и попросил высказать свой взгляд на государственную власть. Иешуа выра­зил мнение, что всякая власть — это насилие над людьми, и настанет время, когда никакой власти не будет нужно, человек перейдет в царство добра и справедливости. Иуда при этом все время записывал. И вот когда Га-Ноцри высказывал свой взгляд на государственное устройство, ворвались солдаты и схватили его.

При этом секретарь быстро записывал все услышанное. Про­куратор, с ненавистью глядя на секретаря и конвой, потребовал увести конвой с балкона и оставить его с преступником наедине, поскольку здесь было государственное дело. Потом снова заго­ворил с заключенным, пытаясь узнать, неужели тот считает, что разбойники, убившие четырех человек, и грязный преда­тель Иуда — добрые люди, и неужели Га-Ноцри думает, что настанет царство истины. Подследственный подтвердил, что имен­но так он и считает.

Римский прокуратор объявил, что не может отпустить чело­века, говорившего то, что говорил Иешуа Га-Ноцри, поскольку не желает оказаться казненным вместо государственного преступ­ника, и запретил обвиняемому разговаривать с кем бы то ни было. Потом продиктовал свое решение об утверждении смертной каз­ни государственному преступнику.

Затем в верхнем саду на террасе он встретился с исполняю­щим обязанности президента Синедриона первосвященником иудейским Иосифом Каифой. В саду было тихо, но прокуратор сразу же уловил надвигающуюся звуковую волну и понял, что это была многочисленная толпа на площади, ожидавшая выне­сения приговора схваченным преступникам и взволнованная по­следними беспорядками в Ершалаиме.

Прокуратор сообщил первосвященнику, что утвердил смерт­ный приговор, к которому были приговорены трое разбойников: Дисмас, Гестас, Варравван, и еще этот Иешуа Га-Ноцри. Одного из двух последних согласно местным обычаям в связи с наступа­ющим сегодня великим праздником Пасхи надлежало отпустить. И прокуратор решил выяснить у священника, кого из двух пре­ступников следует отпустить, Варраввана или Га-Ноцри? Иосиф Каифа склонил голову в знак того, что вопрос ему ясен, и ска­зал, что Синедрион просит отпустить Варраввана. Прокуратор хорошо знал, что последует именно такой ответ, но сейчас его задача состояла в том, чтобы всем своим видом выразить изумле­ние, и объяснился. Понтий Пилат сказал, что римская власть ничуть не покушается на права местной духовной власти, но тя­жесть преступлений обвиняемых неравноценна. Варравван — раз­бойник и убийца, а Га-Ноцри — всего лишь сумасшедший фило­соф. После этого еще раз задал вопрос первосвященнику о том, кого же Синедрион желает оставить на свободе. Каифа снова под­твердил, что намерен освободить Варраввана. Он подтвердил это и в третий раз.

Все было кончено. У прокуратора было ощущение того, что он о чем-то недоговорил с философом, а может, и не дослушал. И странная мысль поразила его — мысль о том, что пришло бессмертие. Теперь для прокуратора пропали все запахи, душив­шие и мучившие его ранее, но появилось новое чувство. Это был гнев бессилия.

Каифа заметил, что сегодня душно. Но Пилат возразил. Дело, мол, не в духоте, а- в том, что прокуратору и первосвященнику тесно, и посоветовал Иосифу Каифе беречь себя. Первосвящен­ник гордо и спокойно посоветовал римскому прокуратору выби­рать слова и выражения, и намекнул, что их разговор могут услышать. Прокуратор изобразил улыбку и ответил, что ни­кто не прорвется в оцепленный сад и сам он не похож на юного бродячего юродивого, которого сегодня казнят. В этот сад не про­скочит даже мышь, даже этот… из города Кириафа. И напосле­док Понтий Пилат воскликнул, что отныне не будет покоя ни самому первосвященнику, ни народу его. Это говорит он, Понтий Пилат, всадник Золотое Копье! Прокуратор пообещал потопить в крови народ иудейский, пославший на смерть философа с его мирной проповедью. Каифа бесстрашно ответил, что знает нена­висть римского прокуратора к иудейскому народу, но философ этот опасен для народа иудейского тем, что хотел надругаться над истинной верой и подвести народ под римские мечи. Поэтому первосвященник считает, что этот человек очень опасен, и посо­ветовал прокуратору прислушаться к шуму толпы. Ведь не Вар­равван же ее вызвал?

Прокуратор прервал беседу, в изысканных выражениях изви­нившись перед первосвященником, и, после короткого совеща­ния, вышел на балкон для того, чтобы объявить народу о смерт­ном приговоре четырем государственным преступникам. После этого сообщил, что один из них, согласно местным обычаям, ос­танется жив, и объявил имя этого человека — Варравван. Толпа взревела, выплеснув накопившиеся чувства, а прокуратор поки­нул место событий, зная, что конвой уже ведет на Лысую Гору троих осужденных. Порядок поддерживали войска, а Пилат устремился к воротам дворца. Было около десяти часов утра.

Иностранец закончил свой рассказ словами о том, что это было в десять часов утра. Рассказ этот был необычайно интересен, на­столько, что оба литератора не заметили, как наступил вечер. Берлиоз заметил, что никто не может подтвердить рассказ про­фессора. На что тот ответил, что сам может это подтвердить, поскольку он сам был и у Понтия Пилата, и с первосвященником Каифой разговаривал. Но попросил держать это в строжайшей тайне.

Берлиоз сообразил, что имеет дело с сумасшедшим. Он поин­тересовался, а где же консультант будет жить. Иностранец отве­тил, что в квартире Берлиоза. Берлиоз кинулся звонить в бюро иностранцев, чтобы предупредить о ненормальном консультанте из-за границы. Профессор сложил руки рупором и прокричал вслед литератору — не надо ли дать телеграмму дяде в Киев? У выхо­да на Бронную Берлиозу встретился странный гражданин — с усишками, как куриные перья, наглыми глазками, в жокейс­ком картузике, клетчатых брюках, из-под которых выглядывали грязные носки. Гражданин указал ему турникет и стал просить денег на четверть литра: «поправиться бывшему регенту». Берли­оз  взялся рукой за турникет, уже собирался шагнуть на рельсы, как вдруг в лицо ему брызнул красный и белый свет, и загоре­лась надпись «Берегись трамвая». Михаил Александрович посколь­знулся, и его выбросило на рельсы. Стараясь за что-то ухватить­ся, Берлиоз упал. Он успел увидеть белое от ужаса лицо женщины-вагоновожатой в несущемся на него трамвае. Вокруг завизжала вся улица. Мелькнула луна, раскололась на куски, и все пропало.

Под решетку аллеи выкинуло круглый темный предмет. Это была отрезанная голова Берлиоза.

Утихли истерические женские крики, отсвистели милицей­ские свистки, уехали две санитарные машины, дворники убрали кровавые лужи и присыпали песком, а Иван Николаевич как упал на скамейку, так и остался на ней. С ним случилось нечто вроде паралича. Он до того обезумел, что, падая на скамью, укусил себе руку до крови. Все силился понять: как же так, ведь только что сидел, разговаривал с Берлиозом, и вдруг — голова? Около него неожиданно столкнулись две женщины, и одна завереща­ла, что во всем виновата Аннушка, разлившая подсолнечное масло. А этот, бедный, поскользнулся и поехал на рельсы.

Поэт выхватил из всего сказанного слово «Аннушка», и в его воспаленном мозгу появились слова «подсолнечное масло» и «Пон­тий Пилат». Эта словесная цепочка привела мысли Ивана Никола­евича к подозрительному иностранцу.

Усилием воли он встал со скамейки и направился к тому мес­ту, где недавно оставил со своим коллегой сумасшедшего загра­ничного профессора. Оказалось, к счастью, что тот еще не ушел, а в свете луны Бездомному показалось, что тот держит в руках не трость, а шпагу. На том же месте был и клетчатый кривляка- регент.

Иван Николаевич с холодеющим сердцем приблизился к су­масшедшему профессору и, взглянув ему в лицо, с ужасом убе­дился, что в его лице нет ни малейших признаков сумасшествия. После этого, наступая на этого человека, потребовал сказать, кто он такой. Иностранец с сильным акцентом ответил, что не понимает, о чем идет речь. Иван Николаевич вступил в словесную перепалку с профессором, вмешался клетчатый, попытавшийся запутать Бездомного, но потом как сквозь землю пропал.

Иван ахнул, увидев ненавистного неизвестного уже на выхо­де из Патриаршего переулка, и не одного, а в сопровождении регента и кота огромных размеров, причем кот вышагивал на зад­них лапах.

Бездомный устремился за злодеями, но догнать их не смог. Он убедился, что это почти невозможно. А в толчее Иван эту троицу и совсем было потерял. Увидел только, что они уходят врассып­ную. Регент ввинтился в автобус, летевший к Арбатской площа­ди, и ускользнул. Кот нырнул в трамвай, причем попытался за­платить кондуктору за проезд. Та, трясясь от ненависти, закри­чала, что с котами в трамвай нельзя. Кот поступил как человек, которого в трамвай не пускают, а ехать ему надо. Он повис на трамвайной «кишке» позади последнего вагона.

Иван Николаевич смутился, но ненадолго, потому что сообра­зил, что профессор должен находиться в доме № 13 и обязатель­но в квартире № 47.

Ворвавшись в квартиру и насмерть перепугав всех жильцов, Бездомный и там никого не нашел. Не нашел он его и в пустын­ном переулке. На Москве-реке его тоже не было. А спросить, не видел ли кто подозрительного иностранца, не было возможнос­ти, потому что переулок был пуст.

Сняв с себя одежду, Бездомный поручил ее какому-то боро­дачу, сидевшему на ступенях, ведущих к Москве-реке, а сам бросился в воду немного остыть. Наплававшись, он вернулся к тому месту, где оставил одежду, но не было ни его платья, ни самого бородача. Лежала лишь одежда последнего — полосатые кальсоны, изорванная толстовка, иконка, свечка и коробка спи­чек. Бездомный, погрозив кулаком неведомо кому, облачился в оставленные вещи. При этом засомневался, сможет ли пройти по Москве в таком виде, еще расстроился по поводу потери слу­жебного удостоверения, с которым никогда не расставался.

После этого решил идти к Грибоедову, потому что подо­зрительный иностранец, по мнению Бездомного, должен был быть там.

Опасения Ивана полностью подтвердились, прохожие на него стали подозрительно оглядываться. Поэтому он покинул большую улицу и стал пробираться маленькими переулочками, в надежде избежать расспросов по поводу своего внешнего вида. На всем пути ему почему-то слышался рев полонеза из оперы «Евгений Онегин».

Старинный двухэтажный дом кремового цвета помещался в бульварном кольце. Назывался он «Дом Грибоедова» на том осно­вании, что им якобы владела тетка писателя. Правда это или нет, не ведомо никому. А в настоящее время этим домом владел МАС­СОЛИТ. Домом Грибоедова его никто не называл, а все говорили просто — Грибоедов.

В доме размещались, кроме редакционных отделов, различ­ные сопутствующие службы. Всякий человек, попавший в Грибо­едов, понимал, что счастливцам, членам МАССОЛИТА, живет­ся хорошо.

В этот день в половине одиннадцатого вечера была освещена одна только комната на верхнем этаже. В ней томились двенад­цать литераторов, ожидавших прихода Михаила Александровича. Они шумели и возмущались, но напрасно. Не явившийся на засе­дание Берлиоз в это время был далеко от Грибоедова — в морге. Возле обезглавленного тела стояли патологоанатом, его прозек­тор, представитель следствия и заместитель Берлиоза по МАССОЛИТУ литератор Желдыбин, который попал сюда после пре­бывания на квартире убитого и опечатывания его бумаг в интере­сах следствия. Все стоявшие у стола совещались; пришивать ли голову к телу или просто прикрыть черным покрывалом.

Да, Берлиоз никуда не мог позвонить, поэтому напрасно ожи­давшие его литераторы, потеряв всякое терпение, спустились в ресторан.

Вдруг за одним из столиков вспыхнуло слово «Берлиоз». Вол­на горя взметнулась при страшном известии о смерти Берлиоза, но подержалась-подержалась эта волна и стала спадать. Мы-то живы!.. Кто-то вернулся к своему столику с водочкой и куриными котлетами. Джаз разошелся, некоторые журналисты отправились в свои редакции сочинять некрологи. Ресторан зажил своей обыч­ной жизнью. Но тут случилось нечто из ряда вон выходящее. Все увидели огонек свечи, а вместе с этим огоньком узрели шеству­ющее к ресторану одетое в белое привидение. Швейцар, вышед­ший преградить привидению дорогу в ресторан, почему-то этого не сделал, глупо улыбнувшись. Все увидели, что это никакое не привидение, а известнейший поэт — Иван Бездомный. Он был бос, в разодранной белой толстовке и кальсонах. К груди его была приколота булавкой бумажная полустертая иконка неизвестного святого, а в руках он держал венчальную свечу. Правая щека Без­домного была свежеизодрана.

На фоне воцарившегося глубокого молчания и вопросов, как его не схватила милиция, Иван Николаевич стал кричать и рас­сказывать о том, что Мишу Берлиоза убил на Патриарших пру­дах иностранный консультант, профессор и шпион. Фамилию он его не запомнил, но, обращаясь к присутствующим, потребовал, чтобы они немедленно звонили в милицию.

В это время Арчибальд Арчибальдович, человек с внешнос­тью пирата, отчитывал швейцара, почему тот пропустил челове­ка в кальсонах. Швейцар оправдывался, мол, человек в кальсо­нах — член МАССОЛИТА. Отчитав провинившегося швейцара, командир потребовал ясно и точно Пантелея из буфетной, мили­ционера, протокол, машину и дал указание, что ехать надо в психиатрическую. И уже через четверть часа публика, собрав­шаяся вокруг, наблюдала, как из дверей ресторана выносили спе­ленатого, как куклу, несчастного молодого человека. Бедный Иван пытался попасть ногой именно в несшего его поэта Рюхина, кри­ча, что тот сволочь. Вскоре грузовик отъехал от места происше­ствия и унес на себе всех участников жуткого, отвратительного скандала.

Иван Бездомный был доставлен в приемную знаменитой пси­хиатрической клиники, недавно отстроенной под Москвой на берегу реки. Трое санитаров не спускали глаз с Ивана Николаеви­ча. Рядом сидел взволнованный поэт Рюхин, который и отвечал на вопросы доктора Стравинского. Рюхин заглянул в глаза Ивана Без­домного и похолодел: в них не было никакого безумия. Рюхин подумал о том, что они привезли в клинику совершенно здорово­го человека. Но тут взвинченный Бездомный высказал в адрес Рюхина все, что думает по поводу его самого и его стихов. Рюхин похолодел от того, какую змею он пригрел на своей груди, но не связываться же с душевнобольным!

Бездомный теперь уже сам отвечал доктору на вопросы, каса­ющиеся его поведения в ресторане и внешнего вида. После окон­чания своего рассказа он встал, сказал, что напрасно теряет здесь время, и собрался уходить, но санитары скрутили его. Бездомно­му вкололи какое-то лекарство, после которого он успокоился, сказав, что его все-таки заточили, положил голову на подушку и уснул. После этого Рюхин увидел, как из коридора, освещен­ного синими ночными лампами, выехала кушетка на колесиках, на которую и был переложен затихший Иван Николаевич. Доктор, отдав распоряжения по поводу нового больного, ответил Рюхину, что дела Бездомного плоховаты, и поставил предварительный ди­агноз — шизофрения.

Директор театра Варьете Степа Лиходеев очнулся утром у себя в квартире, которую он занимал пополам с покойным Берлиозом. Надо сказать, что квартира эта уже давно пользовалась нехоро­шей славой — из нее бесследно пропадали люди. Кто уходил на работу и не возвращался, кого приглашала милиция по пустяко­вым вопросам, после чего человек также бесследно исчезал, кто пропадал, уехав на дачу. Исчезли из нехорошей квартиры и жены Лиходеева и Берлиоза.

Подойдя к зеркалу, Степа увидел рядом неизвестного челове­ка, одетого в черное и в черном берете. Степа молча на него уста­вился. Молчание нарушил неизвестный, сказав, что дожидается пробуждения симпатичнейшего Степана Богдановича. На вопрос Лиходеева, что угодно гостю, ответил, что уже одиннадцать, а ему было назначено на десять. Степа не мог говорить. Каждое слово причиняло ему боль. Неизвестный, словно угадав состоя­ние Лиходеева, посоветовал лечить подобное подобным, поскольку никакой пирамидон в этом случае не поможет. Степа сообразил, что раз уж его застали в этом состоянии, надо признаваться,и,  еле ворочая языком, ответил, что вчера он немножко…

Визитер оборвал его и указал на умело накрытый поднос, на котором, кроме графинчика с холодной водочкой, стояла умело подобранная закуска. После первой стопки состояние Лиходеева стало улучшаться, он даже стал выговаривать слова. Потом Сте­па вспомнил, что был на даче у поэта Хустова. Но вчерашний день его не интересовал, сейчас его занимало появление в спальне неизвестного.

Незнакомец представился. Его зовут Воланд, он профессор черной магии. Вчера днем он явился к Лиходееву, прибыв из-за границы, чтобы предложить свои гастроли в Варьете. Степа вчера еще согласовал все вопросы по поводу выступлений профессора Воланда с вышестоящими организациями и подписал с профессо­ром контракт на семь выступлений. Для уточнения контракта Во­ланду было предложено явиться к Лиходееву в десять часов утра, что он и сделал. А когда пришел, был встречен домработницей Груней, сказавшей, что Берлиоза дома нет, а если пришедший желает видеть Лиходеева, то пусть идет к нему в спальню и ждет. Войдя в спальню, он увидел, в каком состоянии директор Варье­те, и послал Груню в ближайший гастроном за водкой и закуской и в аптеку за льдом.

Степа попросил взглянуть на контракт. Все бумаги, в том чис­ле и расписки о выдаче и получении артистом Боландом денег, были в полном порядке. Лиходеев вышел в коридор и остолбенел, увидев на двери Берлиоза печать. Тут же в памяти всплыл разго­вор с соседом на сомнительную тему, который можно было и не затевать…

Степа набрал номер финдиректора Варьете Римского и поин­тересовался в осторожных выражениях, как там насчет вечера. В трубке ответили, что афиши выступления черного мага сейчас будут. Степа пообещал прийти через полчаса и повесил трубку. Лиходеев хотел хитро выспросить у артиста, что же он собира­ется показывать в Варьете, но вдруг увидел в зеркале странного длинного субъекта. Вслед за пропавшим в зеркале субъектом по­явился черный кот огромных размеров, который тоже пропал. Степа крикнул Груне, почему тут кот, но ответила ему не Гру­ня, а гость. Он ответил, что кот этот принадлежит ему, а Груню он услал в Воронеж, на родину, поскольку она жаловалась на то, что Лиходеев уже давно не давал ей отпуска.

Степа вбежал в спальню и увидел своего визитера уже не од­ного, а в сопровождении типа, увиденного в зеркале, и кота ог­ромных размеров со стопкой водки в одной руке и маринованным грибом на вилке в другой. Воланд сказал, что видит изумление Степана Богдановича, а удивляться нечему. Это свита господина Воланда, которая требует места. В этой квартире, по словам Во­ланда, есть лишний, и лишний этот сам Лиходеев. Клетчатый тип и кот высказали вслух все, что думали о профессиональных ка­чествах директора Варьете и лично о нем (очки втирает началь­ству, в работе ничего не смыслит, пьянствует, вступает в связи с женщинами, используя служебное положение). После чего Лихо­деев оторопел окончательно. Из зеркала трюмо вышел маленький, но необыкновенно широкоплечий человек, в котелке на голове и с торчащим изо рта клыком, при этом еще огненно-рыжий. Аза­зелло (так обратился к нему кот) за все проступки Лиходеева попросил разрешения у Воланда выкинуть его из Москвы, что и было немедленно выполнено.

Очнулся Степа на пляже в Ялте.

В психиатрической клинике состоялось более продолжитель­ное знакомство поэта Ивана Бездомного и доктора Стравинского. Доктор и его коллеги узнали у Бездомного все насчет его про­шлой жизни, а затем расспросили о вчерашнем происшествии на Патриарших прудах, при этом не удивляясь сообщению о Пон­тии Пилате.

Во время консилиума Бездомный размышлял о том, как глу­по и странно все получилось: хотел предупредить окружающих об опасности, а попал в психиатрическую лечебницу.

После того, как поэт отправился в свою палату, к нему при­шел доктор и долго беседовал. Бездомный рассказывал ему прав­ду о вчерашнем происшествии, доктор же терпеливо выслуши­вал и не перечил. По окончании беседы Стравинский сделал вслух вывод о том, что вчера Ивана Николаевича кто-то сильно напу­гал и расстроил. Спасение пациента, по словам доктора, в полном покое, и поэтому доктор настоятельно рекомендует больному ос­таться в лечебнице.

Никанор Иванович Босой, председатель жилтоварищества в том доме, где проживал покойный Берлиоз, находился в страш­ных хлопотах. Сначала он участвовал в работе комиссии, опеча­тавшей рукописи и личные вещи покойного, а вслед за этим был атакован большим количеством так называемых наследников Ми­хаила Александровича. Видя, что от них некуда деться (а повод для разговора каждый «наследник» находил весьма убедитель­ный), Никанор Иванович поднялся в эту самую проклятую квар­тиру № 50.

Войдя, он окликнул домработницу, но она не отозвалась, по­этому Босой прошел вглубь квартиры и оторопел, увидев за сто­лом покойного неожиданного гражданина в клетчатом пиджач­ке, пенсне и жокейской шапочке. Никанор Иванович сурово стал наступать на гостя, узнал, что его фамилия Коровьев, и соста­вил представление о нем как о лице не официальном, а даже и праздном.

Босой потребовал объяснений, на что Коровьев ответил, что состоит переводчиком при особе иностранца, имеющего резиден­цию в этой квартире. Рассказал о том, что господина Воланда пригласил к себе директор Варьете Степан Лиходеев и предло­жил пожить в своей квартире, пока сам Лиходеев съездит в Ялту. А председателю жилтоварищества написал письмо с просьбой вре­менно прописать иностраца. В ответ на возражения Босого, что никаких писем он от Лиходеева не получал, Коровьев посовето­вал порыться в портфеле. И действительно, Никанор Иванович обнаружил в нем таковое письмо.

На пожелание увидеть иностранца последовал вежливый, но категоричный отказ. Переводчик тут же сделал Никанору Ивано­вичу одно очень интересное предложение. Он попросил разреше­ния для иностранного артиста пожить не только в квартире Ли­ходеева, но и на половине покойного Берлиоза, за что председа­телю жилтоварищества был обещан приличный куш.

Не дожидаясь согласия председателя, Коровьев тут же по телефону уладил все формальности с интуристским бюро, обя­зывающим иностранцев жить в гостиницах, и выплатил Никанору Ивановичу по тут же написанному контракту пять тысяч рублей за возможность недельного проживания иностранного артиста в квартире № 50. Ему также любезно выписали контрамарку на выступление гастролера.

Лишь только председатель покинул нехорошую квартиру, в ней раздался низкий голос, сообщивший, что ему этот Никанор Иванович не понравился, и что было бы очень хорошо, чтобы он больше не приходил.

И тут же Коровьев набрал соответствующий номер и плакси­вым голосом сообщил, что проживающий по такому-то адресу Никанор Иванович Босой спекулирует валютой. За этим последо­вало указание на то место, где эта валюта спрятана. И только Никанор Иванович расположился за обеденным столом, как по­явились два лица, при виде которых Босой побледнел. Граждане проследовали в туалет, и из вентиляционного хода была извлече­на пачка денег, но не рублей, а валюты. В свое оправдание граж­данин Босой попытался предъявить контракт с Боландом и пись­мо от Лиходеева, но портфель был пуст.

Через пять минут Никанор Иванович Босой был выведен из дома в сопровождении двух лиц. Это видел и потом рассказывал соседям один из жильцов дома, Тимофей Кондратьевич Квасцов, от чьего имени говорил по телефону Коровьев. Через час Коровь­ев явился и в квартиру Квасцова, беседовал с ним, после чего пропали они оба.

Финдиректор Варьете Римский и администратор. Варенуха обсуждали в кабинете Римского афиши предстоящих выступле­ний мага Воланда. Очень их волновало и отсутствие Лиходеева, который позвонил на работу в одиннадцать, сказал, что приедет через полчаса, и вот уже добрых четыре часа его не было. До­машний телефон не отвечал. Варенуха высказал предположение о том, что Степан Богданович мог, как Берлиоз, попасть под трам­вай. Римский сквозь зубы ответил, что это было бы хорошо…

В этот самый момент в кабинет вошла служащая, вручившая официальную телеграмму. Отправил это послание ялтинский ро­зыск, а написано в ней было, что сегодня утром в уголовный розыск явился психически больной, наполовину одетый, и на­звался Лиходеевым. В послании содержалось требование сообщить, где директор Варьете Лиходеев. Варенуха отправил по телефону телеграмму о том, что директор Варьете Лиходеев в Москве.

Женщина-разносчица телеграмм принесла еще одну молнию, в которой была просьба Лиходеева подтвердить его личность, по­скольку он был заброшен в Ялту гипнозом Воланда. Римский и Варенуха засомневались: за такой короткий промежуток време­ни, который прошел после разговора с Лиходеевым по телефону утром, тот, конечно же, не мог оказаться в Ялте. Но откуда он знает про Воланда? Попробовали еще раз позвонить в квартиру № 50, но там молчали.

Принесли третью телеграмму. На сей раз это была фототеле­грамма с образцом почерка Лиходеева и просьба подтвердить, что это действительно писал директор Варьете. И Римский, и Варе­нуха признали почерк Лиходеева. Еще в последней телеграмме было требование установить секретное наблюдение за Воландом. Римский попытался заказать разговор с Ялтой, но линия поче­му-то оказалась испорченной. Объяснения всем этим невероят­ным событиям найти было нельзя.

После всего Римский отправил в ялтинский розыск молнию. В ней говорилось, что он разговаривал с Лиходеевым в половине двенадцатого утра по телефону. После этого на службу он не явился, и разыскать его нет никакой возможности. Почерк Лихо­деева Римский подтверждает, наблюдение за Воландом установ­лено.

После этого Римский сложил все телеграммы в конверт, на­писал на нем несколько слов и попросил Варенуху срочно отвез­ти эти телеграммы. По его словам, пусть там разбираются.

Но в это время в кабинете Варенухи зазвонил телефон, и гну­савый противный голос в трубке потребовал, чтобы Иван Савель­евич никуда не ходил с телеграммами. Администратор стал воз­мущаться, но в трубке на это никак не отреагировали.

Над Москвой начиналась гроза. Варенуха вышел в сад и там встретил небольшого толстяка с кошачьей физиономией. Толстяк спросил, не телеграммы ли у Ивана Савельевича в портфеле. По­том напомнил, что его просили телеграммы никуда не возить и никому не показывать. Толстяк съездил Варенухе по уху так, что кепка администратора улетела в неизвестном направлении. Потом появился второй, плечистый, рыжий, и тоже съездил ад­министратору, но уже по другому уху. После этого они подхва­тили Варенуху и понеслись с ним над Садовой. Улицу в это время заливали потоки дождя. В одну минуту бандиты доволокли еле живого администратора до дома, в котором была злополучная квартира. Варенуха был вознесен на пятый этаж и брошен на пол квартиры № 50. Тут оба разбойника сгинули, и появилась совер­шенно нагая рыжая девица с фосфорическими глазами. Девица, ладони которой были холоднее, чем лед, подошла к Варенухе и пообещала его поцеловать. Тогда Варенуха лишился чувств и поцелуя не ощутил.

В то время, когда над городом началась страшная гроза и по­токи воды заливали улицы, Иван Бездомный в клинике для ду­шевнобольных пытался сочинить заявление в милицию с описа­нием всех вчерашних событий. У него ничего не получилось, по­скольку слова, мысли и ход невероятных событий не складыва­лись в единое целое. А к тому времени, как начался ливень, Иван почувствовал, что обессилел, и расплакался. Добрая фельдшери­ца привела доктора, тот сделал больному укол и сказал, что боль­ше он плакать не будет. Иван Николаевич успокоился и решил, что, вместо того, чтобы гоняться за консультантом, лучше было бы узнать от него продолжение истории про Понтия Пилата. И вот, когда сон уже крался к Бездомному, решетка беззвучно поехала в сторону, и на балконе возникла таинственная фигура, прячущаяся от лунного света, и погрозила Ивану пальцем. Иван приподнялся на кровати без всякого испуга и увидел, что на бал­коне стоит мужчина и прижимает палец к губам, призывая мол­чать.

В театре Варьете началось вечернее представление. Семья Джулли демонстрировала чудеса велосипедной техники. Един­ственный человек, которому до этого не было никакого дела, был финдиректор театра Григорий Данилович Римский. Он был мрачен, по лицу его пробегала судорога. Он был ошеломлен этой историей с исчезновением Лиходеева, а тут еще и Варенуха про­пал. Конечно, можно было позвонить в ту организацию, куда по просьбе Римского поехал Варенуха со злополучными телеграм­мами, но Римский никак не мог заставить себя это сделать. А когда решился поднять трубку, то выяснилось, что его теле­фон не работает, как, впрочем, и все остальные.

Григорию Даниловичу доложили о том, что приехал иност­ранный артист. От этого известия Римского почему-то передер­нуло, и он сам отправился за кулисы принимать иностранца, по­скольку принять его больше было некому.

Гастролер поразил всех, во-первых, фраком дивного покроя и невероятной длины, а также тем, что явился на выступление в черной полумаске. Не менее удивительны были его спутники: длинный клетчатый гражданин в треснувшем пенсне и черный жирный кот, который, войдя в уборную, совершенно непринуж­денно уселся на диване. Римский попытался выдавить из себя веж­ливую улыбку, но у него ничего не получилось. Клетчатый граж­данин сам отрекомендовался как «ихний помощник». Финдирек­тор Варьете был удивлен, поскольку ни о каком помощнике в контракте речи не было.

Прозвенел третий звонок, и публика поспешила в зал, ожидая начала представления. Открыл его известный всей Москве кон­ферансье Жорж Бенгальский. После того, как он закончил свою вступительную ахинею, занавес раздвинулся, и на сцене появил­ся маг в сопровождении своей свиты. Маг потребовал себе кресло, которое необыкновенным образом тут же появилось на сцене, и, обращаясь к клетчатому спутнику (теперь он именовал его Фагот) начал вести пространный разговор о том, изменилось московское народонаселение или нет. То есть, по мнению говорившего, внешне москвичи, конечно, изменились, появились новые костюмы и средства передвижения — трамваи, автомобили. Но вот вопрос — изменились ли горожане внутренне?

Публика спокойно слушала эту беседу, полагая, что это прелюдия к магическим фокусам. И только Бенгальский влез в возникшую паузу и начал комментировать высказывания гово­ривших.

Маг и его свита повернули головы в сторону конферансье, об­винив его в том, что он неверно интерпретировал слова, попрос­ту говоря — соврал, и продолжили беседу.

Мессир, как называли его сопровождавшие кот и Фагот, про­должил вслух рассуждения о москвичах. Ему было интересно — изменились ли они внутренне? За кулисами стали недоуменно пожимать плечами. Маэстро черной магии словно угадал настрое­ние публики и сказал, что слов достаточно. Для начала он попро­сил Фагота показать что-нибудь простенькое. Кот и Фагот начали показывать карточные фокусы, по завершении которых колоды оказывались за пазухой некоторых зрителей и превращались в червонцы. В зале нарастало возбуждение, поскольку новень­кие червонцы стали падать из-под купола, все их искали и хва­тали. Неизвестно, что было бы дальше, если бы конферансье не нашел в себе силы набрать в рот воздуху и сказать, что ува­жаемая публика только что стала участницей сеанса массового гипноза. После этого высказывания он добавил, что сейчас маэ­стро Воланд разоблачит этот опыт, и зрители увидят, что эти денежные бумажки ненастоящие и исчезнут так же быстро, как и появились.

Фаготу, как и публике, высказывание Бенгальского не по­нравилось. Он заявил, что деньги настоящие. И вообще, по его словам, конферансье ему ужасно не понравился. Фагот задал вопрос публике: что ему сделать с этим портящим сеанс челове­ком? С галерки подсказали — оторвать голову. Клетчатый отдал приказание коту, и Бегемот в два счета открутил голову Жоржу Бенгальскому. Потом кот передал голову Фаготу, и тот принарод­но выяснил у головы, будет ли она продолжать мешать вести се­анс. Голова жалобно ответила, что не будет, из публики послы­шались женские всхлипы и призывы простить незадачливого кон­ферансье. Фагот спросил, как мессир прикажет — приставить голову на место, или нет. Маг в задумчивости произнес небольшой монолог о том, что люди остались прежними, даже милосердие иногда стучится в их сердца, вот только квартирный вопрос их испортил… А потом приказал голову все-таки надеть. В мгновение ока голова была водружена на место, причем не осталось ни шра­ма, ни малейшего следа от ее отсутствия. Фагот сунул Бенгаль­скому пачку червонцев и прогнал со сцены.

Конферансье едва успел покинуть сцену и выбежать за кули­сы, как к нему вместе с другими работниками Варьете бросился Римский и попытался успокоить. Но ничто не помогало, и вскоре несчастному Жоржу Бенгальскому, ставшему буйным, пришлось вызывать карету с медиками. Когда конферансье увезли, Рим­ский побежал обратно на сцену и увидел, что на ней происходят новые чудеса. Маг вместе со своим креслом исчез, а Фагот на сцене развернул дамский магазин.

Дамам предлагалось сменить свою одежду на последние моде­ли знаменитых парижских; модельеров и парфюмеров, причем совершенно бесплатно. Сначала одна дама решилась изменить свой облик. Когда она, значительно похорошевшая, в вечернем париж­ском туалете, продефилировала на свое место, зрительный зал словно прорвало. Дамочки устремились на сцену, сначала имея возможность примерить одежду и выбрать духи, а потом уже и не имея этой возможности, хватали все подряд, поскольку Фагот объявил, что через минуту магазин закрывается. Раздался писто­летный выстрел, все старые вещи, сложенные горой на сцене, исчезли, как исчезли витрины, ковры и табуретки. Сцена опять стала величественна и строга.

Но в дело вмешалось новое лицо. Некто Аркадий Аполлоно­вич Семплеяров, председатель акустической комиссии москов­ских театров, прямо из ложи № 2 звучным басом потребовал разоблачить принародно все имевшие место фокусы. Наглый Фа­гот заявил, что готов сделать разоблачение. Он спросил у жены Семплеярова, где, по ее мнению, супруг был вчера вечером. Та ответила с апломбом, что, конечно же, на заседании акустичес­кой комиссии. Фагот возразил, заявив, что тот в течение четы­рех часов был в гостях у актрисы разъездного театра, назвал ее имя и адрес. После этого две женщины, сидевшие вместе с Ар­кадием Аполлоновичем в ложе — жена и молоденькая родствен­ница, едва не подрались. Возникшее напряжение усилил кот, потребовавший от дирижера «урезать марш». И оркестр не про­сто грянул, а именно урезал какой-то совершенно неприлич­ный бешеный марш.

После этого в театре Варьете началось самое настоящее ва­вилонское столпотворение, примчалась милиция. А маг и его сви­та, участвовавшая в представлении, исчезли со сцены.

В это время в психиатрической лечебнице Иван Бездомный рассказал своему ночному гостю, почему попал в клинику. После того, как поэт окончил свой рассказ, его посетитель сочувствен­но положил Ивану руку на плечо и сказал, что Иван сам вино­ват, потому что с ним так было нельзя. На нетерпеливый вопрос Бездомного, о ком же идет речь, гость ответил, что вчера на Патриарших прудах Иван Николаевич встретился с сатаной.

Бездомный был ошарашен, поскольку, по его мнению, сата­ны не существует. Его собеседник разъяснил, что это действи­тельно так, и сомневаться в этом пациенту психиатрической ле­чебницы никак не стоит. После этого Иван понял, что Воланд действительно был и на завтраке у Канта, и на балконе у Понтия Пилата. Потом он спохватился — надо остановить Воланда и его шайку. Гость Ивана снисходительно улыбнулся: успокойтесь, по­пробовали — и хватит. Бездомный должен понимать, что из этого ничего не получится. Собеседник Ивана был раздосадован, что с Воландом встретился Иван, а не он сам. На вопрос Ивана, зачем тот ему понадобился, гость ответил, что сидит в лечебнице, как и Иван, из-за Понтия Пилата, вернее, за роман о нем.

Гость рассказал свою историю. Не имени, ни фамилии своей он не назвал, представился по-другому: «Мастер». Достал из карма­на черную шапочку с Вышитой на ней буквой «М» и надел ее. А история его была такова.

Еще два года назад он работал в одном из московских музеев, занимаясь переводами, будучи историком по образованию. Жил он одиноко, и неизвестно, сколько бы так продолжалось, если бы однажды он не выиграл сто тысяч рублей. Работу он оставил, переехал с Мясницкой поближе к Арбату, сняв две маленькие уютные комнатки, и начал писать роман о Понтии Пилате. Роман близился к концу, и вот однажды с Мастером случилось нечто гораздо более восхитительное, нежели выигрыш.

В переулке возле Тверской он встретил женщину. Мастера по­разила не столько красота незнакомки, сколько невиданное оди­ночество в ее глазах. Они шли по безлюдному переулку и долго молчали. Впоследствии женщина говорила, что они любили друг друга давно, даже не зная друг друга, хотя она была замужем за другим человеком, а сам он никак не мог вспомнить имени той, на которой был женат, помнил только ее полосатое платье и музей.

Вскоре эта женщина стала его тайной женой. Она приходила каждое утро, сидела возле него, пока он писал, перечитывала отдельные страницы романа и повторяла понравившиеся ей фра­зы. Наконец, в августе роман был окончен, безвестная машинист­ка перепечатала его в пяти экземплярах, и роман должен был вместе с автором покинуть тайный приют и выйти в жизнь. После этого, по словам рассказчика, его жизнь кончилась.

Он отнес роман в издательство, но редактор ответил, что дол­жен посоветоваться с критиками Латунским и Ариманом. В конце концов Мастеру ответили, что редакция обеспечена материалами на ближайшие два года, в связи с чем, естественно, роман напе­чатан не будет.

Мастер отнес роман в другое издательство, в газете напечата­ли достаточно большой отрывок из романа. Вслед за этим после­довали одна за другой критические статьи — одна разгромнее другой. Автор одной статьи предлагал ударить по «пилатчине», вторая называлась «Враг под крылом редакции», а самой отврати­тельной была статья литератора Латунского «Воинствующий ста­рообрядец». После такой критики нечего было и думать о том, что роман будет напечатан.

Маргарита очень сильно переживала со своим возлюбленным всю эту историю. Они стали расставаться чаще — она уходила гулять. А у Мастера появился друг. Однажды в калитку вошел человек, у которого было какое-то дело к застройщику, подо­шел к Мастеру, познакомился с ним и очень быстро сошелся. Отрекомендовался он журналистом по имени Алоизий Могарыч. Человек этот оказался необыкновенно умен, о романе отозвался лестно, но подробно и ясно объяснил Мастеру, разобрав роман на отдельные главы, почему роман не может быть напечатан. Мар­гарите Алоизий Могарыч категорически не понравился, но она оставила это знакомство на усмотрение Мастера.

Статьи не прекращались, и было такое ощущение, что авто­ры этих статей говорят не то, что хотят. Именно поэтому тон статей был все злее и яростнее. Мастер начал понимать, что бо­лен. Маргарита стала просить его истратить оставшиеся от выиг­рыша десять тысяч для отдыха на Черном море. Он дал согласие сделать это на днях, правда, чувствуя, что ему этого сделать не придется.

Мастера стал преследовать страх, сменивший разочарование от отказа редакции и удивление от разгромной критики. Ему стал мерещиться огромный спрут, заползающий в окно. Однажды ве­чером Мастеру показалось, что осенняя тьма сейчас вольется в окно и задушит его. Он сжег свой роман в печке.

Как будто чувствуя, что с Мастером случилась беда, Марга­рита пришла к нему вечером. Увидела его состояние, вытащила из печки обгоревшую тетрадь. Сказала, что придет к нему завтра навсегда, считая себя обязанной объясниться перед этим с му­жем, от которого она ничего плохого не видела. После этого по­кинула жилище Мастера.

Через некоторое время в окно постучали. Мастер собой уже не владел, и в своем сером пальто, но с оборванными пуговица­ми, он вскоре жался во дворе от холода, страшась всего на свете. Потом прислушался — в его комнатах играл патефон. Мастер кинулся на улицу, где шофер одного из проходивших грузови­ков сжалился над ним и отвез его вот в эту лечебницу.

На вопрос Ивана о Маргарите Мастер ответил, что писать ей не может, поскольку письмо из сумасшедшего дома не может быть отправлено по ее адресу. Он надеется, что она его забыла, и не желает делать ее несчастной. По поводу своего состояния Мастер ответил Ивану, что его болезнь безнадежна, несмотря на то, что гениальный психиатр доктор Стравинский обещает его вылечить.

Свой рассказ ночной гость Ивана завершил, сказав, что в этой лечебнице неплохо. А ключи от палат, которые Мастеру случай­но удалось раздобыть, расширили его возможности общения.

Иван умолял рассказать, что было дальше с Иешуа и Понтием Пилатом. Мастер ответил, что его знакомый с Патриарших сделал бы это гораздо лучше, и, сославшись на то, что ему пора уходить, покинул палату Ивана.

Финдиректор Варьете Римский убежал к себе в кабинет, не дождавшись окончания представления, — не выдержали нервы. Он сидел за столом и воспаленными глазами смотрел на магичес­кие червонцы. Публика валом валила с представления. Вдруг за окнами раздался милицейский свист. Григорий Данилович выгля­нул в окно. Под фонарем стояла дамочка в одном нижнем белье, мужчина рядом с ней торопился снять с себя пальто, дабы при­крыть свою спутницу. Возле дамы собрался народ. Римский от­шатнулся от окна. Он так и знал, что ничем хорошим представле­ние не кончится. Милицейские свистки раздавались все чаще и в самых разных местах. И, что удивительно, скандалы затиха­ли так же быстро, как и начинались. Римский собрался немед­ленно куда-то позвонить, оправдаться, валить все на исчезнув­шего Степу. Вдруг раздался телефонный звонок, и тихий вкрад­чивый голос в трубке посоветовал ему никуда не звонить, а то хуже будет. Римскому стало страшно.

Вдруг в кабинете появился администратор Варенуха. Само его появление сопровождалось странными деталями, но Римскому некогда было на это обращать внимание. Варенуха стал в подроб­ностях рассказывать последние новости, касающиеся пропавше­го Лиходеева, но чем дальше он рассказывал, тем яснее Рим­ский понимал, что администратор врет. Рассмотрев повниматель­нее Варенуху, Римский понял, что тот изменился до неузнавае­мости. Голос стал глухим. Разговаривая, Варенуха все время при­крывался газетой. Под глазом был заметен огромный синяк, а шею прикрывало кашне. Самое страшное было в том, что Варенуха не отбрасывал тени, две тени за его креслом были чужими.

Поняв, что Римский все это заметил, Варенуха подпрыгнул в кресле и ловко защелкнул замок. Попытка Римского вызвать дежурного закончилась неудачей — кнопка звонка молчала. За окном появилась отвратительная девица, покрытая трупными пят­нами, и стала лезть в форточку. Страх Римского передать было невозможно, хотя держался он мужественно. Но тут, на счастье финдиректора, пропел петух, и после третьего его крика нечис­тая сила исчезла.

Совершенно седой человек, каковым стал Римский, бросился на вокзал, сел в курьерский поезд, и больше этого человека ни­кто не видел.

Никанор Иванович Босой, председатель жилтоварищества, тот самый, у которого в вентиляции были найдены четыреста долла­ров, тоже оказался пациентом доктора Стравинского. Но перед тем, как попасть в лечебницу, он побывал в официальном учреж­дении, где его попытались допросить на предмет появления ва­люты. Никанор Иванович сослался на нечистую силу, живущую в квартире № 50, и переводчика Коровьева, которого называл чертом. Посещение квартиры ничего не дало — она была абсо­лютно пуста, с нетронутыми печатями на дверях.

Видя, что Босой невменяем, его отправили в клинику. Стран­ный сон приснился Никанору Ивановичу — будто он на представ­лении в театре, и на этом представлении со сцены призывают сдавать валюту. Зрители делают это — кто под нажимом, а кто и добровольно. Сон прервала фельдшерица Прасковья Федоровна, разбудившая стонавшего Никанора Ивановича. Укол успокоил больного, но, услышав его крики и стоны, забеспокоились боль­ные в соседних палатах. Доктор Стравинский успокоил всех, па­циенты стали засыпать. Одним из последних заснул Бездомный, ему слышалось пение птиц в роще. Во сне Иван увидел, что солн­це уже снижалось над Лысой горой, и гора эта была опоясана двойным оцеплением…

Когда Левий Матвей подбежал к Лысой горе, он понял, что опоздал, поскольку кольцо оцепления возле горы уже сомкну­лось. Левий Матвей попытался прорваться сквозь строй, мотиви­руя это желанием получше рассмотреть казнь, но получил удар копьем и вынужден был отойти. Он переживал, что пару дней назад оставил Иешуа одного из-за приступа внезапно случившейся болезни, и вот случилась беда. Единственным выходом для того, чтобы избавить Иешуа от мучений, была для бывшего сборщика налогов попытка прорваться к осужденному, вонзить ему между лопаток острый нож и самому, если посчастливится, погибнуть тут же. Но никакого ножа у Левия Матвея не было, пока он ис­кал, где можно его купить, казнь уже совершилась. Четыре часа стоял Левий Матвей под палящим солнцем, призывая смерть и проклиная бога. Но его мольбы не были услышаны.

И вдруг несчастный увидел, что со стороны моря надвигается страшная гроза. Левий Матвей подумал, что поторопился со сво­ими проклятиями, и, раздумывая, не принесет ли эта гроза из­менений в судьбе Иешуа, молил бога об одном — чтобы молния ударила в столб, на котором казнили Иешуа, и избавила его от мук. Взглянув на гору в последний раз, он увидел, что солдаты покидают холм, добивая казненных ударами копья.

Гроза надвигалась столь стремительно, что бушующие потоки воды догоняли быстро уходивших солдат.

Левий Матвей, срываясь с уступов и рискуя быть смытым во­дой, добрался до столба, на котором висело тело Иешуа, и, ски­нув совершенно промокшую верхнюю одежду и оставшись в од­ной рубахе, припал к его ногам. Потом перерезал веревки на теле казненного. Голое тело Иешуа обрушилось на Левия. Его посетила какая-то мысль, и он на минуту оставил тело, перерезав веревки на двух других повешенных. Их тела стремительно закрутило водой. Через минуту ни Левия Матвея, ни тела Иешуа на холме не было.

На следующее утро события, связанные с театром Варьете, продолжались. То тут, то там по Москве прокатывались сканда­лы, связанные с появлением дамочек в одном нижнем белье. Стре­мительно распространялись рассказы о вчерашнем сеансе черной магии. Огромная очередь желающих попасть на новое пред­ставление стояла в кассу. С утра в театре все разыскивали адми­нистрацию в лице Лиходеева, Римского и Варенухи, но они про­пали бесследно. Приехало следствие со знаменитой собакой Тузбубен. Всех поразило поведение пса. В кабинете финдиректо­ра, в котором утром уборщица обнаружила горевшие лампы и раз­битое окно, пес лег на брюхо, пополз к окну и зарычал. Потом взобрался на окно и стал с него кидаться. Пса провели через па­радный вход, он довел следовавших с ним до стоянки такси, и вскоре след потерялся. Пса увезли. Никаких зацепок следствию найти не удалось — ни афиш, ни финансовой отчетности.

За старшего остался бухгалтер Василий Степанович Ласточ­кин. Ему предстояло сделать две вещи: отчитаться в Комиссии по зрелищам о вчерашнем представлении и сдать в финсектор кас­су, собранную вчера.

В комиссии по зрелищам в кабинете председателя сидел кос­тюм, говорил и подписывал приказы. Самого председателя Про­хора Петровича не было. Заплаканная секретарша рассказала Ва­силию Степановичу, что в кабинет председателя сначала рвался кот огромных размеров, она его прогнала. Вместо кота появился наглый толстяк с кошачьей физиономией и без доклада вошел к Прохору Петровичу. Председатель закричал: «Вывести его, чтоб меня черти взяли!» Толстяк усмехнулся и выполнил пожелание председателя. И вот за столом вместо человека сидел костюм.

Трясущийся бухгалтер, видя, что приехало следствие, поки­нул здание Комиссии, но, поскольку был человеком аккуратным, решил заехать отчитаться в филиал. В филиале комиссии его ожидала не менее странная картина — вопреки своей воле, весь коллектив пел, четко и слаженно, невзирая на то, что сотрудни­ки находились в разных кабинетах. И в это здание приехала ми­лиция. Вскоре все сотрудники были погружены на грузовики и отправились в клинику профессора Стравинского.

Бухгалтер приехал в финсектор сдавать кассу. Деньги у него приняли не сразу. Когда он заполнил хорошо знакомую форму и развернул сверток с деньгами, то похолодел, потому что вмес­то червонцев в нем была валюта разных иностранных государств. Василия Степановича арестовали, сказав, что это один из «шту­карей» Варьете.

Примерно в это же время в Москву приехал Максимилиан Андреевич Поплавский, дядя Михаила Александровича Берлио­за. Причиной его появления в столице была полученная им теле­грамма следующего содержания: «Меня только что зарезало трам­ваем на Патриарших. Похороны пятницу, три часа дня. Приезжай. Берлиоз».

Максимилиан Андреевич, как водится, поплакал о племянни­ке, сожалея о происшедшем, причем слово «меня» он принял за почтовую опечатку. Была еще одна причина, по которой он ри­нулся в столицу. Он давно мечтал переехать из Киева в Белока­менную, и освободившаяся квартира Берлиоза была очень кстати.

Оказавшись в Москве, он проследовал к председателю жилто­варищества, но в правлении ему ничего вразумительного сказать не смогли. Он пошел в квартиру № 50.

Дверь ему открыла девица, одетая только в белый фартучек, но вела она себя так, как будто была одета по всем правилам. Приезжего встретил Коровьев и стал громко рыдать, оплакивая кончину Михаила Александровича. Поплавский, конечно, тоже расстроился, а сам украдкой наблюдал за клетчатым, размыш­ляя, не прописался ли этот тип в Мишиной квартире. Максими­лиан Андреевич поинтересовался, не тот ли тип дал телеграмму в Киев. Оказалось, что нет, это сделал огромных размеров кот, который и подтвердил это.

Профессор признаков рака не нашел, назначил странному пациенту анализы, прописал диету и направил к знаменитому невропатологу профессору Буре, поскольку нервы гражданина Сокова были совершенно расстроены.

Оставшись наедине с Мастером и Маргаритой, Воланд еще раз получил подтверждение того, что они оба хотят оказаться в своем арбатском подвальчике, подарил Маргарите на проща­ние небольшую золотую подкову, усыпанную алмазами, и по­прощался.

Через час в подвальчике загорелись окна, и все было, как тогда, до страшной беды, свалившейся на влюбленных. Мастер крепко спал, укрытый больничным халатом, а Маргарита тихо плакала от счастья, боясь, что колдовство закончится, и переби­рала листы рукописи, зачитывая отдельные отрывки и строки из романа.

Над Ершалаимом разразилась страшная гроза. Под колоннами дворца Ирода Великого находился один-единственный человек — прокуратор Понтий Пилат. Во время урагана он сам наливал себе вино, пил, крошил хлеб, высасывал устрицы и жевал лимон. По­том снова пил, не прибегая к услугам раба, укрывшегося недале­ко от гнева прокуратора за то, что разбил кувшин. Казалось, что Понтий Пилат кого-то ожидает.

Действительно, вскоре после окончания грозы перед проку­ратором предстал промокший до нитки гость. Немного времени ушло на переодевание, и спустя несколько минут Пилат и его гость ели мясо, фрукты и устрицы, запивая все это великолеп­ным вином. Понтий Пилат расспрашивал собеседника о казни, о поведении Варраввана, который перестал разбойничать, пото­му что стал знаменит, и о настроениях горожан. Кавалерийская ала покинула город, уйдет и когорта Молниеносного. Ночной гость посоветовал прокуратору, чтобы когорта на прощание прошла по городу. Понтий Пилат сказал посетителю, что громадные заслуги того в должности заведующего тайной службой при прокураторе Иудеи огромны, и сам прокуратор будет докладывать об этом в Риме.

Разговор перешел на Иуду из Кириафа. Прокуратор сообщил Афранию о последней полученной информации — сегодня ночью Иуду зарежут после того, как тот получит от первосвященника Каифы награду за предательство Га-Ноцри. Афраний выразил сомнение в достоверности информации, но прокуратор остался непреклонен — это действительно произойдет. Заведующему тай­ной службой было приказано принять все меры к охране Иуды из Кириафа.

Прокуратор вспомнил о своем старом долге — при въезде в Ершалаим у Понтия Пилата не оказалось денег на милостыню нищим, и он взял их у Афрания. Теперь он этот долг возвращает, несмотря на его возражения, и ждет с докладом о погребении казненных и о деле Иуды.

Афраний удалился. Прокуратор увидел, что солнца уже нет, и пришли сумерки. Материал с сайта //iEssay.ru

Прокуратор и его верный пес Банга, любившие друг друга, встретили праздничную ночь на балконе. Афраний дал распоря­жения тайной страже относительно похорон казненных преступ­ников, а сам, переодевшись, на муле отправился за город. На небольшой греческой улице он быстро разыскал нужный ему дом, позвал женщину по имени Низа. Низа, быстро собравшись, не прибегая при этом к помощи служанки, отправилась за город. На базарной площади она обогнала красавца Иуду, принарядившего­ся для великого праздника и спешившего к дворцу Каифы. Он не только узнал ее, но, казалось, был изумлен. Потом спросил, куда она идет, и напомнил, что сегодня вечером они собирались встре­титься. Низа ответила, что решила пойти за город, потому что ей скучно, а муж уехал. Иуде, так и быть, если ей не будет скучно с ним, она разрешит ее сопровождать. Только по городу они вме­сте не пойдут, а она назначила ему место встречи — в маслич­ном имении, в гроте. После этого, запретив Иуде следовать за ней, Низа ушла.

Мысли Иуды перемешались, ему уже ни до чего не было дела, и ноги сами понесли его к условленному месту. Добравшись до грота, он окликнул женщину. Вместо нее в свете луны появи­лись две мужские коренастые фигуры. Один человек был с но­жом. Он спросил Иуду, сколько денег тот получил. Надежда спа­стись вспыхнула в сердце Иуды, он ответил, что получил трид­цать тетрадрахм, которые готов отдать. В ответ нож, как молния, ударил влюбленного под лопатку, и тело его упало на землю.

Третья фигура показалась на дороге. Это был человек в плаще с капюшоном. Он приказал убийцам не медлить, и они, взяв ко­шель убитого и записку, поданную третьим человеком, запакова­ли все это в кожу и перевязали веревкой. Неизвестно, куда про­пали двое убийц, но путь третьего человека известен. Переодев­шись в военное одеяние, он подъехал к дворцу Ирода Великого.

Та часть, которую занимал прокуратор, словно ослепла под покровом праздничной ночи. Понтий Пилат распорядился приго­товить постель на балконе, там же, где утром вел допрос. Сон сжалился над прокуратором. Во сне Понтий Пилат увидел, что идет по необыкновенно прозрачной лунной дороге со своей со­бакой, а рядом с ним — живой мальчик-философ. Они шли ря­дом и спорили о чем-то важном. Прокуратор даже рассмеялся во сне — как все здорово, ведь казни не было.

Проснулся он от доклада Марка Крысобоя. К прокуратору явил­ся Афраний. Пробуждение было ужасным — Пилат вспомнил, что казнь все-таки была.

Он выслушал доклад Афрания о том, что Иуда убит, а сам заведующий тайной службой занят поиском преступников. Трид­цать тетрадрахм с надписью «Возвращаю проклятые деньги» под­кинуты неизвестными во дворец Каифы.

Что касается погребения, то команда, занимавшаяся этим, обнаружила возле столбов только два тела. Тело третьего пре­ступника, Га-Ноцри, пытался похоронить Левий Матвей. Афра­ний разрешил ему участвовать в погребении. Прокуратор поблаго­дарил заведующего тайной полицией за проделанную работу, щедро вознаградил его и остался один на один с приведенным во дворец Левием Матвеем.

Понтий Пилат сделал ему предложение работать во дворце библиотекарем. Левий Матвей отказался, сказав, что прокуратор будет бояться его, после того, как убил Иешуа. А потом добавил, что оставшуюся жизнь посвятит тому, чтобы убить Иуду. Узнав, что Иуда убит, и организовал его убийство сам прокуратор, стал немного смягчаться, попросил кусок чистого пергамента и был отпущен из дворца.

На балконе под луной, положив руку под щеку, беззвучно спал пятый прокуратор Иудеи Понтий Пилат.

Маргарита дочитала роман с первыми лучами солнца и только тогда почувствовала, как изломано ее тело и она хочет спать. Удивительное дело — душа ее была в полном порядке, и ее ни капли не смущало, что она провела ночь на балу у сатаны. Она убедилась в том, что Мастер крепко спит, легла на соседний диванчик и уснула сама, причем никаких снов она не видела. Вместе с ней спал весь маленький домишко в глухом арбатском переулке.

Но целый этаж одного серьезного московского учреждения в это утро не спал, а был занят следствием по делу Воланда. Следствию надлежало из всего обилия разноречивых событий с примесью чертовщины и уголовщины слепить единое целое. Не единожды следователям пришлось побывать в злополучной квар­тире № 50, но они там так никого и не нашли. Были обнаружены участники странных событий в лице пропавшего Лиходеева, при­летевшего из Ялты в совершенно странном виде и безумном состоянии, нашли и Варенуху, и Римского. Все они требовали, чтобы их поместили в бронированную камеру и приставили к ним вооруженную охрану. Побывал следователь и в лечебнице у поэта Бездомного. А чего стоила пропавшая из гроба голова Берлиоза!

Самое интересное было то, что маг Воланд по документам никогда не существовал, никому не предъявлял своих бумаг, никаких договоров и контрактов не заключал и не подписывал. По сравнению со всем этим появление на улице женщин в одном нижнем белье и фальшивых червонцев было вещью не такой уж и примечательной. Пациентам доктора Стравинского было значи­тельно хуже.

В учреждение поступил звонок, согласно которому квартира № 50 снова ожила, в ней, по словам звонившего, кто-то был. Груп­па мужчин, вооруженная не только огнестрельным оружием, но и отличной сетью и масками с хлороформом, попыталась аресто­вать обитателей проклятой квартиры. Войдя в нее, они увидели кота огромных размеров, который вытворял самые невероятные вещи — пил бензин из примуса, прыгал с люстры, стрелял из револьвера. Поймать его сетью было совершенно невозможно. Уди­вило всех то, что стрельба не причинила никому абсолютно ни­какого вреда.

В тот момент, когда вооруженные люди пытались схватить кота, в квартире раздался голос, спросивший, почему ему мешают за­ниматься. Еще один голос ответил, что суббота, и им пора.

В одно мгновение квартира оказалась охваченной пламенем, люди едва успели выскочить из нее и на ходу по телефону вы­звать пожарных. Жильцы дома видели, как из окна охваченной пламенем квартиры вылетели три темных, как показалось, муж­ских силуэта и один силуэт обнаженной женщины.

А Бегемот и Коровьев тем временем побывали в одном из луч­ших магазинов Москвы, торговавшем на валюту. И там они учини­ли беспорядки, закончившиеся пожаром. Потом они отправились в ресторан Грибоедова, где были любезно приняты Арчибальдом Арчибальдовичем, сразу догадавшимся, кто его посетители. По­пытки арестовать кота и Фагота в ресторане тоже закончились пожаром.

На закате солнца на крыше одного из самых красивых зданий Москвы находились Воланд и Азазелло. Они одновременно любо­вались Москвой и прощались с ней.

Воланда посетил Левий Матвей. Он передал просьбу своего учителя, прочитавшего сочинение Мастера. Учитель просил, чтобы Воланд, представитель тьмы, взял Мастера и Маргариту с собой и наградил их покоем. На вопрос Воланда, почему Мастера и Мар­гариту они не взяли к себе, в свет, Левий Матвей ответил, что они не заслужили света.. Они заслужили покоя.

Воланд попросил передать, что будет выполнено, и приказал Левию Матвею немедленно его покинуть.

Явились Коровьев и Бегемот с рассказом о своих последних похождениях. Воланд, выслушав их, резюмировал, что они вы­полнили все его приказы и просьбы. Более в их услугах он пока не нуждается.

На город надвигалась последняя страшная гроза и накрыла весь город. Воланд перестал быть видим в ее мгле.

Мастер со своей возлюбленной, проснувшись в подвале, еще раз перебирают в памяти все, что с ними произошло. Мастер про­сит, чтобы Маргарита вернулась к себе в особняк, потому что не представляет, как и на что они будут жить. Она отвечает ему, что ради него тряслась всю ночь на балу у сатаны. Они приходят к выводу, что надо искать спасения у потусторонних сил, раз уж так получилось.

В подвальчике совершенно неожиданно появляется Азазелло. Мастер — человек наблюдательный, он видит, что демон зла послан к ним с каким-то поручением. И действительно, Азазелло передал просьбу мессира. Хозяин просит Мастера и Маргариту совершить с ним небольшую прогулку. Любовники с радостью со­глашаются. Азазелло передал и подарок своего хозяина — бу­тылку фалернского вина, того самого, которое пил прокуратор Иудеи.

Все трое выпили за здоровье Воланда. И для Мастера, и для Маргариты это вино оказалось смертельным. Они оба были им отравлены. Азазелло в одно мгновение оказался в особняке Мар­гариты и видел, как мрачная, ожидающая мужа женщина упала замертво на пол, схватившись за сердце.

После этого Азазелло вернулся в подвал и оживил обоих лю­бовников. Мастер, очнувшись, понял, что они мертвы. Азазелло возразил, сказав, что, для того, чтобы быть живым, необязатель­но сидеть в больничных кальсонах и сочинять роман в подвале.

Маргарита восхваляла великого Воланда, который выдумал все намного лучше, чем могло быть в реальной жизни. Подвал вспых­нул, сгорела и вся прошлая жизнь Мастера и Маргариты. Все трое сели на ожидавших их коней и понеслись над крышами горо­да. Мастер и Маргарита прилетели в лечебницу попрощаться с Иваном — больше Мастеру не с кем было прощаться.

Мастер встретился с Бездомным, объяснил ему, что больше писать «о нем» не будет. Он будет занят другим. С Иваном попро­щалась и Маргарита.

После их ухода Иван с грустью понял, что его бывший сосед по палате мертв, и получил подтверждение у санитарки. Он по­нял также, что в городе умер еще один человек — это женщина.

Гроза закончилась без следа. Воланд со своей свитой и Мастер с Маргаритой навсегда прощаются с городом. Душу Мастера одо­левают противоречивые чувства — от щемящей грусти до горде­ливого равнодушия и предчувствия абсолютного покоя. Все счета оплачены. Прощание завершено. Город ушел в землю и оставил по себе только туман.

Волшебные кони медленно несли своих седоков, облик кото­рых неузнаваемо изменился. На месте Коровьева-Фагота, в дра­ной одежде покинувшего Воробьевы горы и состоявшего перевод­чиком при таинственном консультанте, скакал темно-фиолетовый рыцарь с мрачнейшим, никогда не улыбающимся лицом. Марга­рита поинтересовалась у Воланда, почему Фагот так изменился. Оказалось, что некогда этот рыцарь сочинил неудачный калам­бур о свете и тьме, в результате чего ему пришлось прошутить несколько дольше, чем он предполагал. Но сегодня, по словам Воланда, была такая ночь, когда все счеты сводятся и все про­щается.

Тот, кто был котом Бегемотом, оказался худеньким юношей, демоном-пажом, лучшим шутом, какой существовал когда-либо в мире. В своем настоящем виде летел и Азазелло, демон безвод­ной пустыни, демон-убийца. Изменился и Мастер. Маргарита ви­дела, как его седые пушистые волосы собрались сзади в косу, которая пушилась по ветру. Отметал ветер и плащ, отчего стано­вились видны шпоры на ботфортах. Воланд тоже летел в своем настоящем обличье.

Так они летели достаточно долго и остановились только тог­да, когда стала меняться местность. Воланд осадил коня на каме­нистой безрадостной плоской вершине. На верхней площадке этой вершины в кресле сидел человек, видимо, слишком погружен­ный в размышления и поэтому не слышащий ничего вокруг, рав­но как и подъехавших всадников. Маргарита увидела при свете луны, что рядом с креслом сидит огромная востроухая собака и лежит разбитый кувшин с вином.

Всадники остановили своих коней, и Воланд, обращаясь к Мастеру, сказал, что это герой его романа. Добавил, что роман прочитан. Единственное замечание — роман не окончен, по мне­нию читавшего. Воланд указал Мастеру на сидящего в кресле че­ловека и сказал, что очень хотел показать автору героя его про­изведения. Две тысячи лет этот человек сидит в кресле на этой площадке и спит, но, когда приходит полная луна, он впадает в беспокойство и видит лунную дорогу. Хочет пойти по ней и гово­рить с арестантом Га-Ноцри, потому что, как он считает, не до­говорил что-то четырнадцатого числа весеннего месяца нисана. Но, увы, на дорогу ему выйти не удается, и к нему никто не приходит. И человек вынужден разговаривать сам с собой. Больше всего на свете он ненавидит свое бессмертие и охотно поменялся бы участью с Левием Матвеем.

Маргарита попросила отпустить несчастного. Воланд ответил, что об этом уже просил тот, с кем Пилат так стремился разгова­ривать. Потом повернулся к мастеру и сказал, что свой роман он может кончить одной фразой.

Мастер словно ждал этого, сложил руки рупором и крикнул так, что затряслись горы. Он закричал, что отныне Понтий Пи­лат свободен, и его ждут. Горы разрушились, возник огромный тысячелетний город с пышным садом, и появилась лунная дорога. Человек в белом плаще с кровавым подбоем, прокричав что-то, стремительно кинулся вслед за своим верным псом по этой не­обычной дороге.

Мастер поинтересовался у Воланда, куда же ему идти. Воланд попросил оставить Иешуа и Пилата вдвоем — может быть, они до чего-нибудь договорятся.

Воланд указал Мастеру и его подруге на их новое жилье — вечный дом, где они будут наслаждаться тишиной и покоем. За­тем ринулся вместе со своей свитой в черный провал и исчез. Мастер и Маргарита увидели обещанный рассвет, перешли через каменистый мостик и пошли к своему вечному жилью. После окон­чания описываемых событий по Москве еще долго ходили слухи о нечистой силе и шайке Воланда. Долго продолжалось и след­ствие по этому делу.

Кроме сведенных с ума и погибших — Берлиоза и барона Май­геля — пострадали еще и черные коты. Были многочисленные за­держания однофамильцев Коровьева и Воланда. Следствие заня­лось также и исчезновением Маргариты Николаевны и Наташи, но пришло только к заключению о том, что эти женщины были по­хищены шайкой преступников. Но вот что осталось для следствия совершенно неясным — для чего из лечебницы был похищен неиз­лечимый душевнобольной, именующий себя Мастером.

Что касается остальных участников событий, то в их жизни тоже произошли изменения. Конферансье Жорж Бенгальский был выписан из больницы утратившим значительную долю своей весе­лости. Из Варьете он уволился, потому что, как он справедливо понимал, нельзя было каждый день выступать перед двумя ты­сячами зрителей и выдерживать насмешки, выслушивая, как ему лучше — с головой или без нее.

Театральный администратор Варенуха стал необыкновенно добрым, нежным и отзывчивым, и иначе как «отец-благодетель» его никто не называл. Степа Лиходеев после выхода из клиники получил назначение в Ростов, где стал директором большого га­строномического магазина. Говорят, что он стал молчалив, сторо­нится женщин и пьет только водку, настоянную на смородино­вых почках, отчего очень поздоровел.

Ставший стареньким-престареньким, с трясущейся головой, финдиректор Римский подал заявление об уходе из Варьете и поступил в театр детских кукол в Замоскворечье. Аркадий Апол­лонович Семлеяров был переброшен в Брянск и назначен заведу­ющим грибнозаготовительным пунктом.

На месте Римского оказался не кто иной, как Алоизий Мога­рыч. Буфетчик Соков умер от рака печени через девять месяцев после появления Воланда в Москве.

Да, через несколько лет затянулись воспоминания у многих людей, ставших невольными участниками событий, связанных с появлением Воланда и его свиты в Москве, но не у всех.

Каждый год в ночь весеннего праздничного полнолуния на Патриарших прудах появляется скромный зеленоглазый человек. Это — сотрудник Института истории и философии, профессор Иван Николаевич Понырев.

Придя под липы, он садится на ту самую скамейку, на кото­рой сидел в тот достопамятный вечер с Михаилом Александрови­чем Берлиозом. После этого идет всегда одним и тем же маршру­том мимо злополучного турникета к готическому особняку в од­ном из арбатских переулков.

В такие ночи Иван Николаевич возвращается домой уже со­всем больной, и жена его, делая вид, что не замечает тяжелого состояния мужа, укладывает супруга спать, держа наготове шприц с жидкостью густого чайного цвета.

После этого бедная женщина, связанная с тяжелобольным, может заснуть. Иван Николаевич будет до утра спать и видеть сны со счастливым лицом.

Будит ученого всегда одна и та же сцена — палач колет копь­ем привязанного в столбу и потерявшего разум Гестаса. Но страшна не столько сама сцена, сколько неестественное освещение, ка­кое бывает в дни мировых катастроф.

После укола все меняется. Он видит лунную дорогу, на кото­рую поднимается человек в белом плаще с кровавым подбоем, а рядом с ним идет молодой человек в разорванном хитоне с обе­зображенным лицом. Они пытаются о чем-то договориться, и че­ловек в белом плаще все пытается получить у своего спутника ответ на мучающий его вопрос. Он умоляет сказать, что казни не было. Его молодой спутник улыбается и говорит, что казни дей­ствительно не было.

Только это и нужно человеку в белом плаще. Он поднимается все выше и увлекает за собой своего спутника. За ними величе­ственно идет остроухий пес.

Лунный свет вскипает, и из него складывается непомерной красоты женщина, рядом с ней — бывший ночной гость Ивана. Маргарита целует и успокаивает Ивана Николаевича. Вот тогда-то и спит Иван Николаевич со счастливым лицом.

Наутро он просыпается молчаливым, но абсолютно здоровым. И никто его не потревожит до следующего полнолуния — ни безносый убийца Гестаса, ни жестокий пятый прокуратор Иудеи всадник Понтий Пилат.